Фурцев взял теплую на ощупь фляжку, поднес ко рту, отхлебнул. Не по-родному пьянящий огонек покатился внутрь.
Родионов благодушно вертел головой, что-то насвистывал.
— Смотри-ка, сплошные вишни, все как положено.
Капитан не успел ему ответить, слева на поляну по тропинке спустились три пары японцев под конвоем четырех гренадеров. Пленные несли большие плетеные корзины нагруженные песком.
— Наконец-то! — Крикнул ротмистр. — Я думал, что мы никогда не дождемся.
Из толпы пленных вышел довольно высокий сухощавый мужчина с седой короткой бородой, в плотно завязанном коричневом кимоно. Прорези глаз у него были так узки, что он и среди прочих пленников мог бы считаться японцем. Эффект усугубляли плотно сжатые, чернильно-синие губы. Он молча и выжидательно смотрел на Родионова, тот махнул на него зажигалкой и крикнул, нашаривая за отворотом рукава бычок.
— Да, давай уже, начинай.
Седой японец коротко, но отчетливо поклонился и отдал песконосам команду. Те стали равномерно посыпать центр поляны песком, добытым должно быть на берегу того самого пруда, что поблескивал сейчас на солнце возле трагического штаба.
— Знаешь, как его зовут? — Спросил Фурцева ротмистр, окутывая сигаретным дымом.
— Кого?
— Ну, этого, седого.
— Как?
— Ноги. Вот так вот — Ноги. Хорошая фамилия для генерала, чья армия бежит.
Фурцев кивнул.
— Да, смешная фамилия. Он что, их командующий?
— Да нет, он начальник охраны ихнего главного, принца какого-то. Тому ночью башку камнем разнесло. А этот, главный слуга, должен теперь горе показать и камикадзе себе сделать.
— Харакири.
— А, не один черт.
Поверх песчаной подстилки уложили одна к одной шесть соломенных циновок. А поверх циновок полотнище белой ткани. Центр образовавшегося подиума накрыли красным шерстяным квадратом.
— Это я понимаю, — поцыкивая зубом заявил Родионов, — это чтобы кровищи видно не было.
Надо полагать, этот специальный антураж для ритуального самоубийства входил в боекомплект самурайского войска.
По краям красно-белого помоста воткнули в землю четыре шеста и натянули на них еще одно белое полотнище, как бы крышу.
— Тоже, наверно, что-то обозначает. — Задумчиво сплюнул Ротмист и поглядел почему-то на прапорщика Плахова, стоявшего тут же рядом в совершенно мокрых штанах.
— Так точно! — Восторженно ответил тот на замечание командира.
Невысокий, коренастый самурай вынес на подносе орудие для свершения ритуала. Короткий, сантиметров тридцать длиною клинок. Невероятная его острота ощущалась даже на расстоянии, Фурцев чуть дрогнул, как будто его лизнуло холодом по горлу. Непонятно откуда взявшийся солнечный луч, вылился на ликующее перед работой лезвие и протек туда-сюда по волнистому от закаливания узору. Рядом на подносе лежал белая тряпка, Ноги обернул ею рукоять клинка, стараясь не прикоснуться к ней самой пальцами. Тот, что вынес оружие, отложил поднос, помог Ноги спустить кимоно, обнажая торс. Нельзя сказать, что мускулистый, но и не заплывший жиром, без единой волосинки, лоснящийся, как бы облитый стеклом. Ноги поднес клинок ко лбу и поклонился, ни к кому специально не относя поклон, ни к соратникам, ни к победителям, после чего опустился на колени. Второй самурай наклонился рядом и пропустил рукава кимоно под коленями сидящего.
— Чего они там колдуют. — Раздраженно сказал Родионов.
— Бесовский обычай. — Прошептал кто-то из стоявших рядом в толпе солдатиков.
— Легко говорить, а ты бы смог брюхо себе распороть?
— А зачем?
— Легко говорить, а ты сначала сумей.
Ноги положил замотанный клинок рядом с правым коленом и начал разминать руками мягкий, явно невоинский живот. Фурцев почувствовал, что у него самого внутри испугано заурчало.
— Понятно, зачем рукава под коленки — чтобы назад не упасть. — Сказал Мышкин, прищуривая изучающий глаз. Унтер явно проводил время с пользой для себя. Когда еще будет случай обучиться всем тонкостям такого редкого искусства, как сепукку.
Пальцы Ноги замерли в районе его мелкого пупа и начали медленно-медленно всползать, подбираясь к грудным соскам.
— Профессор, наверно, специалист, — сердито сплюнул Родионов, — смотри, как все эти собачьи правила соблюдает.
— Почему же, собачьи. — Непонятно зачем возразил Фурцев, его уже слегка подташнивало от замедленных красот ритуала.
Ноги резко повалился вперед и коснулся лбом красного настила. И так оцепенел. Прошло секунд двадцать, потом минута. Ожидание затягивалось, но никто не решался и звука недовольного подать. Наоборот, чем дольше лежал лоб самурая на красном подстиле, тем глубже и жутче становилось сковывающее уважение к порядку происходящего. Даже ротмистр, даже победитель и хам ротмистр только цедил бесшумно сквозь зубы ехидные словечки.
Прошло три минуты, и только тут некоторые догадались — что-то здесь не так! По поведению помощника торжественного самоубийцы. По его растерянному виду. Он стоял за спиною Ноги, держа двумя руками обнаженный меч, дабы в нужный момент отсечь им седую голову рыцаря. И вот этот помощник внезапно вышел из состояния своего подобающего окаменения, поворотил голову вправо, к своим, как бы спрашивая о чем-то, потом наклонился немного вперед, пытаясь сбоку заглянуть в лицо самурая. Наклонился ниже, и даже коснулся острием меча красной ткани. В фигуре его не было уже ни сосредоточенности, ни торжественности.
— Да он сдох! — Громко сказал ротмистр.
Так оно и оказалось. Воля самурая Ноги оказалась сильнее его сердца, и оно разорвалось на несколько мгновений раньше, чем нужно.
Скрюченое, некрасивое тело самурая уволокли в толпу пленных соплеменников, какой уж там полагался вид позора столь неловкому трупу, неизвестно.
Конечно, всякое почтение к обычаю тут же среди победителей прекратилось. Послышались не только снисходительные смешки, но и грубые матерные отповеди. Дурь и бред, а не обычай. А ведь как пугали, а ведь требовали, чтобы весь порядок был. Козлы желтопузые!
На первый план неожиданно для всех выступил прапорщик Плахов. Большими шагами грязных сапожищ, он пересек красно-белую арену в направлении толпы пленников, сгрудившейся еще плотнее, как будто их охватило цепью общего стыда.
— Нет уж, — кричал Плахов, — раз уж начали, так давайте! Раз уж резать брюхо, так резать!
Прапорщик схватил за рукав кимоно крупного, с обширным животом японца, и резко потащил к помосту.
— Иди, сука, я что сказал, иди, режь пузо!
Пленник упирался, прапорщик тащил его яростно, треснуло кимоно, японец упал на колено и уперся в землю связанными руками.
— Вставай, собака! — Буйствовал Плахов.
— Чего это у него штаны мокрые такие? — Спросил Родионов, снова закуривая.
— А слоновья болезнь. — Весело сказал Мышкин. — Навалил полные штаны наше благородие во время боя, все утро нынче мыл портки, теперь берет реванш за свою задницу.
Плахов бросил косного толстяка, и накинулся на щуплого, юного совсем япончика, изорвал на нем ветхую рубаху, ухватил за черные космы, и бешено поволок на место неудавшегося харакири.
— Режься тогда ты, скотина. Вон ножичек лежит.
