Ну действительно, смехота. Вот он, гений (в бутоньерке хризантема, в руке лилия, где пузырится шампанское), топает в белых гамашах по направлению к Берлину, а за ним, спотыкаясь и роняя меховые боа, цилиндры и веера, марширует толпа грезэрок, кокаинистов и прочих прожигателей жизни. Грозный тевтон в ужасе бросает «Большую Берту» и улепетывает.
Однако Д’Аннунцио, не менее нежный, чем Северянин, и еще более единственный, взял да и устроил именно такой перформанс в реальной жизни.
Правда, Д’Аннунцио был не только нарцисс и позёр, но еще и легендарный храбрец, бессчетное количество раз дравшийся на дуэли и совершивший во время войны множество картинных подвигов. Однако это не делает поход на Фиуме менее фантастическим.
Оно, конечно: в те времена вся Европа съехала с глузда и уже мало чему удивлялась. Континент был покрыт свежими кладбищами, дымились руины, сыпались короны, повсюду бурлили революции. Троцкий с Лениным раздували мировой пожар, миллионы людей умирали от испанки. Женщины, воспользовавшись неразберихой, остригли волосы и стали носить платья выше щиколотки. Содом и Гоморра!
Мнения властителей дум разделились пополам: половина считала, что рождается новый мир, половина — что настал апокалипсис.
Но даже на этом живописном фоне эскапада великого и ужасного Габриэле потрясла мир. Д’Аннунцио был в высшей степени наделен талантом держать публику в саспенсе и исторгать у европейцев восторженное «ах!».
У поэта в 1919 году на повестке дня было два «проэкта»: либо идти маршем на Фиуме, либо совершить беспрецедентный для того времени авиаперелет в далекую Японию. Газеты взволнованно следили за колебаниями гения — что он выберет?
Поэту пообещали, что в Фиуме его выйдет встречать поголовно всё население с пальмовыми и лавровыми ветвями — как Иерусалим встречал Спасителя. Можно ли было устоять?
Что такое по сравнению с этим триумфом обожания какой-то полет в Японию? Участь Икара красиво смотрится только в легенде, а на практике свалиться в воду где-нибудь в пустынном уголке океана не очень-то приятно.
Зато на миру и смерть красна. В общем, Д’Аннунцио выбрал Фиуме.
Не стану тратить драгоценное мониторное пространство на описание истоков итало-югославского территориального конфликта. Если совсем коротко: город, большинство населения которого составляли итальянцы, оказался в югославском владении, и патриотам Италии это не понравилось. Для нас сейчас важен не исторический фон перформанса, но артистизм исполнения.
Д’Аннунцио осуществил римейк эпической драмы «Триумфальное возвращение Наполеона с острова Эльба». Он возглавил колонну пламенных энтузиастов (так называемые arditi, «страстные») и повел ее маршем на Фиуме. По пути войско всё время разрасталось. Правительственные войска, пытавшиеся остановить нарушителей порядка, не смогли устоять перед красноречием Д’Аннунцио и либо расступились, либо присоединились к маршу. Разумеется, поэт подставлял под ружья покрытую орденами грудь и призывал стрелять в нее. Разумеется, никто не стрелял, а все аплодировали.
В общем, в сентябре 1919 года Поэт без единого выстрела вступил в рукоплещущий город во главе трехтысячного войска и объявил Фиуме итальянской провинцией, а когда Италия от такого подарка в ужасе отказалась (авантюра Д'Аннунцио дискредитировала правительство перед всей Европой), триумфатор провозгласил республику независимой и правил бал аж до декабря 1920-го, пока, наконец, не вернулся лесник и не вышиб всю эту экзальтированную шантрапу из Фиуме.
Это было, конечно, не бог весть какого размера государство, но все-таки важный порт с сопредельной территорией. Свое правительство, бюджет, армия и флот, законы — всё как положено.
Сорокатысячное население будто сорвалось с катушек и больше года добровольно участвовало в самом тотальном и самом продолжительном хэппенинге новейшей истории. Вудстоку такое и не снилось.
ВЕСЬ МИР — ТЕАТР
4.05.2011
Не зря Д’Аннунцио считался одним из самых знаменитых драматургов эпохи. В его царстве всё было зрелищно. Целый город превратился в постоянно действующий театр. Главную роль поэт, конечно, оставил за собой. Каждый божий день (верней, каждую ночь, потому что в ночной тиши голос далеко слышен) он произносил пламенные речи с балкона своего дворца. Поразительно, как оратору удавалось в течение долгих месяцев не надоесть своей аудитории — однако не надоел. Не будет преувеличением сказать, что жители Фиуме подсели на красноречие Д’Аннунцио, как на наркотик. Им хотелось еще и еще. Они восторгались и рыдали, хохотали и потрясали кулаками. Это ли не элизиум, о котором мечтают поэты?
Возвышенность речений диктатора была заразительна. Вскоре весь Фиуме изъяснялся его высокопарным стилем. Один анархист из числа граждан вольной республики потом со смехом вспоминал, что однажды в обычном разговоре вместо «четыре месяца» сказал «сто двадцать дней и сто двадцать ночей» — и только тогда понял, насколько он «аннунцировался».
Когда фиуманцы не внимали любимому герою, они сами становились актерами. Днем маршировали с флагами и цветами, ночью — с факелами. Запускали фейерверки, пели хором, танцевали. Специально приехавший Тосканини устроил для горожан грандиозный концерт. Маринетти и другие футуристы читали на площадях свои стихи (впрочем, эту публику Д’Аннунцио вскоре отправил восвояси — зачем Поэту конкуренты?)
Денег было много. Д’Аннунцио решал финансовые проблемы очень просто: его корабли нападали на грузовые пароходы и потом возвращали их за выкуп. Всякого другого морского шалуна обвинили бы в пиратстве — а тут поэт, большой ребенок, что с него возьмешь? За один только сухогруз «Конье», транспортировавший автомобили и дорогие товары, дуче получил 12 миллионов.
Да-да, это Д’Аннунцио впервые нарек себя титулом «дуче», а Муссолини впоследствии собезьянничал. У фашистов с креативностью дела обстоят так себе, поэтому Муссолини вообще многое позаимствовал у нашего поэта: и знаменитые факельные шествия, и судьбоносный поход на Рим «второй дуче» сплагиатил.
Еще одно слово, знакомое нам совсем в другом значении, — Холокост. Д’Аннунцио называл свое княжество Городом Холокоста, но не в освенцимском, а в декадентском смысле. Мол, из Фиуме на прогнивший Запад хлынет всеочищающий апокалиптический огонь.
В сущности, адриатический спектакль 1919–1920 годов был потешной репетицией грядущих весьма непотешных событий.
