Ресторан «Березка» (сборник)

потупилась.

– Угадайте, о чем я хочу просить вас? – промолвила она. Владимир Лукич смутился. Он ее понял.

– Я вас понял, – ответил он, глядя в сторону. – Вы хотите к нему?

Руся покраснела и едва слышно прошептала:

– Да.

– Так в чем же дело? Дорожка вам, как говорится, известная, чай, не заблудитесь, – грубо пошутил Владимир Лукич и подумал: «Какой же я подлец, в сущности, если так грубо шучу!»

– Мне совестно, но я... я хочу, чтобы он был дома один, – снова потупилась Руся.

– Что ж, и это нетрудно устроить, не волнуйтесь, голубушка, – преувеличенно бодро заговорил Владимир Лукич, хотя у него кошки на сердце скребли. – Попов, Ерофеев да Пригов как вылечили больного, так и пьянствуют опять неизвестно где: может, в своей Совдепии, а может, уже и в своей же свободной России, – ухмыльнулся он и тут же посерьезнел: – Напишите ему тайную записку, чтобы еще раз пощадить гордость гордеца. Ведь он – чисто дитя, до сих пор от меня таится. Ну ничего, завтра мы все это обсудим втроем.

– Мне еще раз совестно, я еще раз извиняюсь, но... пожалуйста, не приходите к нему завтра. А также выведите под любым предлогом из квартиры фрау Розу. Отправляйтесь с ней, например, в Мурнау, в музей Кандинского или просто пиво пить ступайте. Лады?

– Лады... – Владимир Лукич закусил губу, молча кивнул и, пробурчав под нос два-три нехороших слова, удалился.

«Очень, очень красиво! – думал он, садясь на остановке “Остбанхоф” в вагон S-бана. – И чего я к ним лезу? Мне что, больше всех надо? Я ни в чем не раскаиваюсь, я сделал, что мне абстрактный гуманизм велел, но теперь – увольте! Пусть их, белую кость! Недаром говаривал мне отец: мы с тобой, брат, не тунеядцы, а труженики, труженики и еще раз труженики. Прав отец! Трижды прав по числу употребленного им слова “труженики”! Так надевай же свою старую телогрейку, труженик, продолжал отец, и ступай в лес пилить древо познания. То есть читай книги, копи силы, потому что рано или поздно ты, сынок, станешь вождем угнетенного человечества. Мрак у тебя в душе? А ничего! Лучи солнца – пусть ими довольствуются те, другие! Пусть солнце им сияет. Но ведь и в нашей, глухой, как танк, жизни есть своя гордость и свое счастье, недоступные этим буржуям, в какие бы одежды они ни рядились! Ведь только мы, коммунисты, действительно думаем обо всех, говоря словами нелюбимого тобой Достоевского, “униженных и оскорбленных”».

На другое утро Инсанахоров обнаружил подсунутую под дверь короткую записку. «Жди меня, и я приду, – писала ему Руся. – А В. Л. не придет».

Он так и не узнал, кто доставил ему эту записку. И мы не знаем. И никто не знает. Потому что все знает только Бог.

XXVIII

Инсанахоров прочел записку Руси, ноги у него подкосились, он опустился на диван и стал считать: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать...» и так далее.

Когда он досчитал до тысячи ста одиннадцати, дверь распахнулась и в легкой шелковой блузке, вся молодая, счастливая, свежая, как персик, в комнату вошла, нет – ворвалась! – Руся и с слабым радостным криком упала ему на грудь.

– Ты жив, и ты опять мой, – твердила она, обнимая и лаская его голову, отчего он даже стал немного задыхаться.

Ее лицо внезапно опечалилось.

– Ты задыхаешься, ты похудел, мой бедный Андроша, – сказала она, проводя рукой по его щеке, – какая у тебя борода, почти как у Владимира Лукича.

– И ты похудела, моя бедная Руся, – отвечал он, ловя губами ее пальцы.

Она весело встряхнула кудрями.

– Это ничего. Мы будем хорошо кушать, поправимся, увидим небо в алмазах...

Он отвечал ей одною улыбкою.

– Но это все прошло, прошло, не правда ли? Все светло впереди, не так ли? – вопрошала она.

– Ты для меня впереди, – ответил Инсанахоров, – ты для меня «светло».

– Когда мы говорили с тобой, я, сама не знаю отчего, упомянула о смерти. Но ведь ты здоров теперь?

– Мне гораздо лучше, я почти здоров. Как говорит Владимир Лукич, «практически»!

– Ты практически здоров, и ты не умер. О, как я счастлива!

Настало небольшое молчание.

– Еще я что заметила, – продолжила она, откидывая назад его волосы. – Когда человеку волнительно, с каким глупым вниманием он занимается ерундой. Я, например, иногда часами ловила мух, когда душу мою окутывал черный мрак и жег ледяной холод.

Он глядел на нее с таким выражением обожания, что она тихо опустила руку с его волос на его глаза.

– Андроша, – начала она снова, – а ведь я видела тебя на этом диване тогда, в когтях смерти, без памяти.

– Ты меня видела?!

– Да.

– И Владимир Лукич был здесь?

– Да.

– Он меня спас, – воскликнул Инсанахоров. – Это благороднейший, добрейший человечище! Даже не подумаешь, что он коммунист.

– Да. И знаешь ли ты, что я ему всем обязана? Это он мне первый сказал, что ты меня любишь.

Инсанахоров пристально смотрел на Русю.

– Он влюблен в тебя, не правда ли?

Руся опустила глаза.

– Он любил меня, – подчеркнула она этот глагол. Инсанахоров крепко стиснул ей руку.

– О мы, русские, – сказал он, – золотые у нас сердца! Ведь он мог бы зарезать меня, когда я лежал в беспамятстве, а он вместо этого ухаживал за мной, не спал ночами, давал мне кисель, морс. И ты, мой ангел. Не погнушалась больным человеком. Отчего у тебя на глазах слезы? – перебил он сам себя.

– У меня? Слезы? – Она утерла глаза платком. – О глупый! Он еще не знает, что и от счастья плачут.

– Пощади меня... – проговорил Инсанахоров. Он хотел встать и тотчас же опустился на диван.

– Что с тобой? – заботливо спросила Руся.

– Ничего... я еще немного слаб... Боюсь, что это счастье мне пока еще не по силам. С другой стороны – вся душа моя стремится к тебе, подумай, смерть едва не разлучила нас... а теперь я снова в объятиях, твоих, а не в объятиях смерти!..

Она затрепетала вся.

– Андрон, – прошептала она чуть слышно и еще теснее прижалась к нему. Она только теперь поняла, что он имел в виду, говоря «пощади».

XXIX

Николай Романович, нахмурив брови, ходил из угла в угол, отчаянно скрипя ботинком. Михаил Сидорыч сидел у окна, положив ногу на ногу, и спокойно курил сигарету.

– Перестаньте, пожалуйста, скрипеть, – наконец не выдержал он. – От вашего скрыпу у меня мальчики кровавые в глазах.

– А что мне еще делать, когда моя зазноба уехала на Кавказ к этому... фамилию черт выговоришь... Шерванахурдия... бороться, видите ли, за свободу неизвестно кого. Вот уже октябрь на дворе, а ее все нету. Как вы думаете, что она там делает?

– На солнышке греется, хе-хе-хе, в кавказской зоне субтропиков. Там в это время года довольно сильное солнце, дающее ровный золотистый загар. Правда, стреляют вовсю, но она – иностранка, глядишь, прохиляет со своим паспортом. Кто-нибудь ее прикроет, – выделил он последнее