Ресторан «Березка» (сборник)

следует отнести приблизительно к 1893 году, чему, кстати, соответствуют костюмы и прически персонажей: у бабушки платье с крыльями и блузка с высоким глухим кружевным воротом, похожая на «водолазку», а как зачесаны ее волосы, я объяснить не умею, для этого нужны специальные знания и терминология; у дедушки белая строченая косоворотка с двумя пуговицами и однобортный пиджак-тужурка, дедушка имеет пучок усов над верхней губой и прическу а-ля будущий «битл» того периода, когда «Комсомольская правда» называла этих английских музыкантов «жуками-ударниками» (приблизительно 1962 год). Дедушка и бабушка оба симпатичные, смотреть на них очень приятно.

Хочу добавить к описанию фото № 1 (дети с нянькой), что относится оно к 1915 году, ибо мой отец Анатолий родился в 1910 году, а на обороте фотографии написано, что ему 5 лет, Всеволода и Конкордию я никогда не видел, про Всеволода и не слышал никогда, а про Конкордию вроде бы кто-то говорил, мама или бабушка... Говорили, произнося словосочетание «тетя Конда». Следовательно, на этой фотографии сняты в юном возрасте папаша, дядя Всеволод-неизвестный и тетя Конда, канувшая незнамо куда, и если ты морщишься, Ферфичкин, то я тебя читать не заставляю, и читателя мне такого совершенно не нужно, который таинственно морщится, потому что – что хочу, то и пишу, как хочу, как умею, потому что. Не нравятся мои послания, скучно тебе, так ступай купи себе чего-нибудь интересненького на книжном толчке у первопечатника Ивана Федорова, что грустит в самом центре столицы, глядя металлическими глазами. Вот так-то!..

Теперь, когда я с грехом пополам описал эти две фотографии и пристыдил тебя, зарвавшийся Ферфичкин, нам с тобой необходимо решить ряд вопросов.

Первый вопрос. Были ль мои предки по отцовской линии богатыми людьми? Ведь каждый, увидев на фотографии, снятой в 1915 году, сытеньких детей, няньку, велосипед, русские сапожки, ответит на этот вопрос утвердительно. И каждый, скорее всего, ошибется. Я думаю, они не были богатыми, но были вполне обеспеченными, а это две большие разницы, как говорят в Одессе, уроженец которой поэт Л. рассказывал мне про своего гимназического учителя, который был небогат, но вполне обеспечен окладом своего жалованья, которое позволяло ему иметь вицмундир, ежедневно менять крахмальные сорочки, нанимать маленькую трехкомнатную квартиру и содержать кухарку Дусю. Но он не мог позволить себе ежегодную каникулярную поездку в Ниццу или Ялту, не мог часто ходить в театр и пить шампанское. Я думаю, в те времена были какие-то другие критерии богатства, нам сейчас практически непонятные, ибо хорошо оплачиваемый теперешний товарищ (оклад 180 рублей плюс прогрессивка 40%) нынче сам себе варит пищу в кастрюле, зато каждое лето шныряет неизвестно на какие шиши по Крыму и Кавказу. Кухарку же не в состоянии завести даже поэт-песенник с окладом 50 тыс. руб. в год или какой- нибудь будущий обитатель жесткой скамьи подсудимых, мирно занимающийся хищениями в особо крупных размерах. А ведь они – богачи даже по сравнению с настоящими бывшими буржуями, которых порешил октябрь 1917 года.

Второй вопрос. Вдруг мелькнуло – полно, да был ли дедушка Евгений служителем культа? Может, это он, а не его брат, дядя моего отца, являлся белым офицером, который, не дожидаясь приближения пролетарских отрядов грозного Щетинкина, сел на коня и ускакал через Хакасию, Туву, Монголию и Маньчжурию в китайский город Харбин.

Скажите, китайцы, там, в Харбине, моего дедушку не видели? А может, он и дальше дунул, став основателем фирмы, производящей водку для западных штатов США, а? Чушь все это, но бабушка Марина Степановна рассказывала про маленькую церковку под Минусинском и как последовательно отбирали утварь: ризы парчовые, ризы иконные, а потом и самого дедушку ухлопали, но собственно икон, досок, как выражаются нынешние фарцовщики, не тронули... Нет, неправда – бабушка о причинах смерти своего первого мужа (дедушки, о. Евгения) никогда не распространялась, а говорила коротко: «Умер». Это дядя Ваня, пьянь, шептал мне в Енисейске, озираясь за своим служебным столом замдиректора леспромхоза, что обоих братьев, моего деда и его, дяди-Ваниного отца, спустили под лед в 1919 году близ села Ворогово Красноярского края, но отнюдь не на юге того же края, где находится Минусинск, отчего вновь создается путаница и неясность, хотя почему бы не перевезти дедушек водой по Енисею из Минусинска в Ворогово и там, дождавшись крепкого льда, под лед этот их не пустить? Ведь тогда еще не было Красноярской ГЭС, и судоходство было свободным на всем протяжении Енисея. Да нет, глупость, зачем кого-то куда-то везти, когда любого можно кончить на месте... Ерунда, сущая ерунда... «А кто спустил, красные или белые?» – спрашиваю я дядю Ваню. «Сам догадайся», – отвечает замдиректора леспромхоза, озираясь по сторонам как бы в ожидании чертей, которых ему следует аннулировать крестом. Мы пьем с ним дальше и наконец выходим на широкий казенный северный двор, где его злобно дожидается личный шофер, водитель вездехода, на котором они вот уже столько дней не могут добраться до отдаленных леспромхозовских участков. Дядя Ваня широко распахивает двери склада. «Племянник, я хочу сделать тебе подарок. Выбери себе в этом складе все, что хочешь...» Но в складе нет ничего, кроме висящих на ржавом гвозде громадных кирзовых сапог 43-го размера... Растроганный его добротой, я забираю сапоги... «В них имеется специальная капроновая прокладка, это специальные сапоги для лесорубов: если лесорубу падает на ногу срубленное им дерево, то оно не ломает ему кость, а делает лишь ушиб, – хвастается дядя Ваня. – Скажи, как ты думаешь, есть Бог или его все-таки нету?» – тихо спрашивает он, приблизив ко мне изучающее лицо и дыша ароматной сивухой.

Нет, определенно мой дедушка был священником.

Третий вопрос. Зачем я ворошу прошлое? Ответ: интересно.

Эх, дедушка Евгений, дедушка Евгений!.. Жаль, что он так рано ушел из этой жизни в другую. Если бы он клал свою пахнущую ладаном руку на мою детскую голову, я, возможно, вырос бы совсем другим, более нравственным человеком. И в церкви – столь дивно хорошо было бы мне! Я бы понимал все, что там происходит: смысл икон, скороговорку текста, мизансцены обряда. А так у меня получается, что Бог-то есть, а церкви нету... Ну и ладно! В карете прошлого, как говорится, фиг куда уедешь...

1 ноября 1982 года

Сегодня я был лишен возможности писать к тебе, Ферфичкин, потому что жизнь навалилась: вновь отказали. Вчера я встретил одного, практически главного редактора, пахнущего французскими духами и русскими туманами, в кожаном пальто монгольского производства, на улице Герцена близ машины «Вольво», и он сам меня спросил, чуть-чуть даже это так слегка раздраженно: как ваши дела, а услышав, что я не знаю, велел мне обратиться в отдел, где какая-то Татьяна Герасимовна, дама лет сорока с цэдээловской внешностью, сказала, что «мой материал» вынуждена мне возвратить, ибо «тематически он не устраивает наш журнал», и это несмотря на то, что я слово «падла» заменил на «дрянь» и «сука» на «чертовка». А ведь ласкали меня когда-то, Ферфичкин. Всюду ласкали, да редко где печатали. «Ну и пусть, кому же хуже», – подумал я, глядя на Татьяну Герасимовну, но сам изрядно расстроился. Обидно, Ферфичкин, руки дрожат...

2 ноября 1982 года

Я лучше продекларирую, Ферфичкин: суть моих посланий к тебе заключается в том, что я хочу перескочить из привычного мне мира краткой угрюмой прозы в свободное пространство расплывчатости, болтовни, необязательности, воли. Прочь корпение над словами и тщательный подбор их!.. Плевать на так называемое мастерство! Ты знаешь, что я никогда не кормился за счет своих сочинений, но дело даже не в этом: пусть реальность противостоит безумию, а то ведь можно окончательно в пучину погрузиться, как это недавно было со мной, когда я оказался один на один с миром в ночном сентябрьском море на границе Абхазии и РСФСР. Ты входишь в нечто, и луны нет, и впереди нечто, и слева, и справа, и сзади, и вверху, и внизу – везде. И ты забываешь, кто ты есть, и что, и зачем, и где, и когда – безумная тоска гонит тебя на сушу, приближение тусклых ночных огоньков которой вновь возвращает тебя в реальность, выхода из которой нет. И не следует бормотать: «Прочь отчаяние», ибо отчаяние нереально. Существовать в отчаянии – в одинокое Черное море заплыть близ реки Псоу на границе Абхазии и РСФСР.

Ладно. Прости этот незначительный экскурс в частную реальную жизнь, сей краткий миг слабости, делячества, паралитературы, ибо я уже собрался и снова возвращаюсь к исходному, вновь еду в поезде, размышляя о копилках и родственниках. Итак, я продолжаю, Ферфичкин.

ГИПОТЕТИЧЕСКИЙ ПРА...

АНАТОЛИЙ?

ЕВГЕНИЙ?