скрылась за стылым забором и его решительно к себе не пустила. Жуков ругнулся и вдруг с ужасом осознал ситуацию: без шапки, в 'корочках', демисезонном пальто. Жуков тогда стал униженно ломиться и кричать, чтобы его пустили хоть погреться и что он никому ничего не сделает дурного. Любовь Жукова молчала, но зато отозвалась из-за ставен старушка. Она сказала, что сейчас выйдет и спустит на Жукова овчарку- кобеля. И овчарка-кобель в подтверждение ее слов злобно металась за высоким забором, и адский холод жег уши, щеки, руки, ноги несчастного.
В безумии пустился он по ночной стылой дороге к центру. Бежал, оскальзывался, падал, вставал, хрипел, выл, плакал.
Он так обморозился, Жуков, что врачи серьезно подумывали - не отнять ли ему левую ногу по щиколотку. Но, можно сказать, обошлось. Жуков долго лежал в больнице, и мы приходили к нему. Весь обмотанный бинтами, он выглядел раненым героем, и мы, помню, много шутили на эту тему. Первоначально притихший Жуков тоже стал весел и говорил, что если бы ему отрезали ногу, то он был бы очень рад, так как имел бы до конца дней своих безмятежное существование в качестве пенсионера-инвалида и сторожа колхозного рынка, а сейчас вот ему нужно уходить из 'здешней прелестной лечебницы', сдавать экзамены, догонять и так далее.
Но, однако, разрыдался, когда до него дошла весть, что он исключен из института за неуспеваемость, непосещение и 'хулиганский поступок, приведший его на больничную койку', так было сказано в приказе.
Тут уж мы все возмутились и взялись за дело. Протестовали. Ходили к ректору, написали в 'Комсомольскую правду', и там появилась статья о формальном отношении комсомольцев к своему товарищу.
Ты спрашиваешь, что дальше? А дальше, собственно, и все. Жуков выписался из больницы, долго ходил с тросточкой, окончил, вследствие статьи, институт, по распределению не поехал, и про него был фельетон в местной газете 'Вперед' под названием 'Не кочегары мы, не плотники'. Я вскоре уехал на Север и на долгие годы потерял его из виду.
И лишь недавно я снова встретил его. Изрядно обрюзгший, с ранней сединой в длинной шевелюре, одетый в модную нейлоновую куртку, обутый в щегольские желтые резиновые сапожки, упорно толкал наш Жуков по осенней мостовой громадную скользящую тачку с капустой. Рядом с ним семенила тоже довольно изящная женщина торгового облика. Вдруг тачка опрокинулась, и вилки покатились по улице. С криком 'вечно так у тебя получается, у неряхи, все люди уже капусту посолили давно' женщина принялась эти вилки ловить, кряхтя, наклоняясь и показывая любопытствующей публике краешки теплых фланелевых штанов. 'Заткнись!' - крикнул Жуков, и во рту у него при этом блеснул золотой зуб. 'Как тебе не стыдно!' - вопила женщина, и у ней золотые зубы тоже сияли. Я к нему подходить не стал. Вот и все.
Вот и все, да, все. Понимаешь... Понимаешь, старичок, я понимаю, что история, рассказанная мной, - мутна, неубедительна и практически не имеет никакого отношения к нашей беседе. Я мог бы говорить еще, я мог бы рассказать тебе о нелепой смерти нашего институтского джазмена Фарида Мансурова. Стройный татарчонок, с жгучей ниточкой черных усиков над пухлой губой, он, сняв пиджак, в белой китайской рубашке с закатанными рукавами, закрыв глаза, самозабвенно работал барабанными палочками. А в новый, 1961 год для лихости полез на ледяную пятиметровую русскую бабу, снежную скульптуру, установленную на городской елке. Голова бабы не выдержала и оборвалась, убивая ударника. После этого он несколько лет разъезжал в инвалидной коляске, постепенно слабел, сочинял графоманские сентиментальные стихи и посылал их во 'Вперед'. Стихи он диктовал многочисленным девкам - любительницам, почитательницам его поэтического таланта. Девки охотно приходили к нему, он пил с ними вино, просил их раздеваться и ходить перед ним нагишом. Они присаживались к нему в инвалидное кресло, он цапал их за грудь, а они брили его сизые щеки безопасной бритвой. Потому что сам он к тому времени уже совсем ничего не мог и только покрикивал, чтобы аккуратнее обращались с усами... Я мог бы тебе рассказать о блестящей карьере Аркаши Барсукова, Жуковского товарища и собутыльника, который выдвинулся, защитил диссертацию и сейчас занимает большой административный пост в области леса и древесины. Я мог бы рассказать тебе, как спился в конце концов журналист Василий Попугасов и ходил около издательства, клянча у своих знакомых на сто грамм со словами, что 'скоро они его уже больше никогда не увидят'. Как в воду глядел и умер от цирроза печени в сумасшедшем доме. Я мог бы рассказать и о себе, но ты меня и так достаточно знаешь, вон как ухмыляешься. Уж не считаешь ли ты меня конформистом? Не знаешь? А я знаю, и мне кажется, что так это - тонко, может быть, немножко, но считаешь, обязательно считаешь. Однако я не обижаюсь, и потом все это имеет косвенное отношение к нашей беседе. Понимаешь, я ничего не хочу тебе навязывать и ничего ни с чем не хочу сравнивать. На мой взгляд, никаких поколений не существует, а существуют лишь люди в поколениях. Понимаешь, среднестатистически, может быть, одно поколение имеет одну тенденцию, другое - другую. Но люди есть люди, жизнь есть жизнь, и плевать она хотела на тенденции и статистику. Понимаешь, я совсем в своих речах запутался, я только хочу тебе сказать, что у каждого из нас висел в комнате портрет Хемингуэя, и этот наш фюрер до сих пор глядит нам в затылок своим тяжелым взглядом. Нет, нет, я люблю Хемингуэя, я до сих пор с удовольствием перечитываю иногда одну-две странички старого Хема, и каждый раз заново как-то это меня... бодрит. Но, видишь ли, он ведь и сам поставил перед 'Фиестой' эпиграфом фразу: 'И восходит солнце, и заходит солнце, и возвращается ветер на круги своя...'
— Стоп! - сказал племянник. - Давай с тобой выпьем пивных дрожжей?
— Чего? - изумился дядя.
— Попробуем, - морщась, бормотал племянник. - Видишь - окошечко, и написано 'пивные дрожжи'. Три
копейки кружка. Помогают при различных воспалительных процессах. Очищают кровь. Я когда мимо прохожу, то всегда думаю: 'А не выпить ли мне для интересу пивных дрожжей?' Давай выпьем, а?
— Это на кой бы мне еще черт сдалось? - начал было дядя, но осекся, хитро глянул на племянника и сказал: -
Ну что ж, давай попробуем, все в жизни надо попробовать...
Они и выпили, ежась, этого скверного кислого напитка. Племянник, впрочем, свою кружку недопил. И шуршала осень в шагу. Они стояли в самом начале Невского проспекта. Бухнула Петропавловская пушка. Дядя с племянником схватились за часы и разом заозирались.
- Такси, такси! - завопил дядя.
Плюхнулись на мягкие сиденья.
— Пивбар 'Пушкарь', - важно сказал племянник. - Знаешь, куда?
— То мне не знать, - буркнул таксист, курящий американскую сигарету 'Винстон'. Затянулся еще разок,
плюнул вальяжным окурком в открытое окошко, и такси тронулось.
1
Проснувшись однажды утром в 12 часов дня, он умылся, вытерся начинающим грязнеть белым вафельным полотенцем, походил, походил да и завалился, трясясь с похмелья, обратно на постель.
Лежит, лежит и смотрит вверх, в беленый потолок, где вовсе нет ничего интересного и поучительного, и увлекательного нет и быть не может.
Лежит, лежит и, представьте себе, какую-то думу думает. А что тут, спрашивается, думать, когда и так все ясно.
Что ясно? Да ничего не ясно.
