Аксенов

А.К.: Полагаю, оно менялось в том смысле, что до какого-то времени он, как и многие из нас, об этом не думал. А потом стал думать. И как единственно близкое себе, по его же признанию, выделил из всей дореволюционной истории России: первое — царствование императриц, женщин, которые, на его взгляд, облагораживали дикую Россию, и второе — Серебряный век. Я же считаю, это мое личное дело в конце концов, что царствование императриц для России было изнурительным и особой пользы стране не принесло, а Серебряный век при всех высочайших его художественных достижениях стал началом уничтожения и разложения классической культуры. Что взрыхлило почву как для авангардистских, так и для неоклассицистских направлений, связанных с большевизмом, и подготовило в общем-то ответ на идиотский вопрос: «С кем вы, мастера культуры?»

Е.П.: Мне кажется, что у него до какого-то момента был общий шестидесятнический взгляд на историю России. Всем казалось, что та история — все это было слишком давно и есть более актуальные темы: Ленин, Сталин, ГУЛАГ, «социализм с человеческим лицом» и так далее. Пересмотри сейчас многие фильмы или записи спектаклей шестидесятников, там очень много… как бы это политкорректней высказаться… уничижительного по отношению к дореволюционной России, понимаешь? Я помню один прогрессивный спектакль, где по сцене шлялись карикатурные попы и почему-то пели, кривляясь, «Боже, царя храни». Это в зале вызывало хохот. Среди публики, настроенной явно против советской власти!

А.К.: Я тебе сейчас скажу одну вещь очень важную. Был короткий период в жизни Васи, когда он написал одно из своих величайших сочинений, увлеченный дореволюционной Россией. Это было связано с тем, что, поездив, он познакомился с людьми первой эмиграции. Они его очаровали, они не могли его не очаровать, и он на короткое время плюнул на свой Серебряный век, на либерализм и написал «Остров Крым» — гимн дореволюционной России, вернее, не гимн, а похоронный марш…

Е.П.: Гимн, переходящий в похоронный марш.

А.К.: Да. Это было уникальное для него явление.

Е.П.: Как бы тебе сказать… Художник в нем, извини за глагол, все равно превалирует. Когда читаешь «Вольтерьянцы и вольтерьянки», да еще сопоставляешь текст с реальными историческими деталями, которые ты знаешь в силу своей там образованности или необразованности, то понимаешь, что всё здесь — прекраснодушная фантазия…

А.К.: Конечно. И он этого не скрывает.

Е.П.: Потому что вообще-то известно, кто такая Екатерина была, каков был ее, так сказать, нравственный уровень… Юра Кублановский писал в стихотворении «Потемкин, Зубов и Орлов» еще совсем молодым человеком: «Уж лучше это свинство, да водка, да балык, / Чем кровь и якобинство парижских прощелыг».

А.К.: Да, все было сказано.

Е.П.: Поэтому я думаю, что сначала у Василия Павловича вообще не было никакого отношения к истории России, потому что были вещи хоть и сиюминутные, но более важные. И он был прав скорей всего: есть вопросы срочные, есть — вечные. А потом, когда уже, значит, он обратился к истокам, тогда уже пошла такая вот мифология, как в «Вольтерьянцах и вольтерьянках»…

А.К.:…с одной стороны. С другой — как в «Острове Крым». Это разного уровня мифологии.

Е.П.: И знаешь, я бы даже не упоминал «Любовь к электричеству», потому что давай все-таки признаем, что вещь эта была сугубо конъюнктурная.

А.К.: Но «Остров Крым»… Там ведь если и была мифология, то с обратным знаком, чем в этой «Любви». Мифология русского белого движения, апологетика царской России. То есть он на какое-то время отошел от своего либерального ухмылочного отношения к тому нашему прошлому.

Е.П.: Понимаешь, он настолько качественный прозаик, что мог позволить себе иметь любые взгляды, любую историю сочинять. И, кстати, нельзя сказать, что в «Вольтерьянцах…» он Запад возвеличивал. Там все эти отрицательные персонажи, все эти разбойники, жулики, шпана — западные. А положительные персонажи — парочка юных русских дворян.

А.К.: Будучи либералом и разумным талантливым западником, он Запад никогда не идеализировал. Даже в ранних сочинениях. Помнишь, какой у него Запад был в «Круглые сутки нон-стоп» или «Под знойным небом Аргентины»? Живой, энергичный, но… не рай.

Е.П.: Я помню и то, как меня резануло осуждение Запада в романе «Пора, мой друг, пора», где какой-то пошляк утверждает, что сейчас такая мода и «весь Запад» носит браслеты. Герой представляет, как миллионы людей трясут браслетами, и ему становится немного дурно. Я думаю, что комсомол Аксенову даже вот так вот чуть-чуть похлопал «браво, браво» в благодарность за эту фразу.

А.К.: Да, там ведь какие-то подонки фигурируют с этими браслетами, подонки в толстых свитерах на голое тело. Помнишь?

Е.П.: Помню.

А.К.: Аксенов их называет «зондеркоманда», и это вовсе не реверанс в сторону Совка. Он просто хорошо знал эту подловатую среду.

Е.П.: Ну, и хватит этих лирических отступлений, давай по порядку истории перейдем к товарищу Ленину.

А.К.: Ленина, я думаю, Василий Павлович ненавидел, как ненавидели и ненавидят его все люди…

Е.П.: Нормальные?

А.К.: Ну по крайней мере не криминально-политического или душевно-нездорового склада. Думаю, у Аксенова к вождю отношение было личное. Потому что его родители были близки к власти, за что, собственно, и поплатились. Знаешь, как планеты сгорают, приближаясь к мощному светилу? Они были слишком близки к центру большевистской вселенной, поэтому и сгорели. И, конечно, Ленин, а в особенности Сталин были для Аксенова абсолютно ненавидимыми преступниками, не более.

Е.П.: Это верно. Вася с отцом — перед самым отъездом на Запад, когда Павел Васильевич приехал из Казани в Москву попрощаться с сыном, — спорил, а потом мне жаловался: «Ну, не могу я с папашей! Брежнев плохой? Плохой. Хрущев говно? Говно. Сталин — убийца, мерзавец? Да. А Ленина не трожь, Ленин — это святое!» Понимаешь, ведь и Василий в какой-то степени так воспитан был. В той среде, где он возрос, даже магаданские заключенные больше интересовались новейшей политической историей, чем сутью России…

А.К.: Их интересовали идеи, идеология, их не очень интересовали личности. Дело в том, что они со многими из этих личностей были знакомы лично. Хрена ли им было разбираться, кто такой Сталин, если многие из них его знали как Кобу?

Е.П.: Вот-вот… Это они и передали маленькому Васе свое неприятие, например, монархизма. Или белогвардейщины.

А.К.: Какой такой монархизм, если все они были опальные революционеры?

Е.П.: Ну, Антон Вальтер и из жизни, и из «Ожога», он не был революционером или политиком. Он был просто врач.

А.К.: Врач-то врач. А по убеждениям он кто был? Монархист, что ли? Скорей всего социалист.

Е.П.: Там все в основном социалисты были, понимаешь?

А.К.: Вот почему Вася и не мог проникнуться любовью — ни к старой истории России, ни к старым ее правителям.

Е.П.: Я недавно прочитал, как сибирские большевики в самом начале тридцатых посадили кадета Лаппо, признали, что он неисправим, но все же тут же выпустили его. И он не дожил до тридцать седьмого расстрельного года, потому что в тридцать втором году помер естественной смертью… У старых большевиков, у них все же другое было отношение к реальности, чем у новых.

А.К.: Не идеализируй. Боюсь, что чем дальше, тем чаще нам придется в разговоре