Назавтра заслонка загрохотала лишь далеко за полдень. Одеревеневшего фон Дорна за ноги вытащили из «щели» и поволокли под мышки из одного подвала в другой, только не холодный, а жаркий, потому что в углу расспросной каморы пылал огонь и приземистый мужик с засученными рукавами, в кожаном переднике, шевелил там, на углях, какими-то железками.
Корнелиус сначала посмотрел на раскаленные клещи, на свисавшую с потолка веревку (это и была дыба), и только потом повернулся к столу, за которым сидели двое: козлобородый дьяк с бледным тонкогубым лицом и молоденький писец, раззявившийся на арестанта с любопытством – видно, пытошная служба ему была внове.
Страха нет, сказал себе фон Дорн, и стиснул зубы, чтоб не стучали. Есть боль, но боль – лишь простой зуд потревоженных нервов. Станут пытать – будем орать, больше всё равно делать нечего.
– Что, вор, разулыбался? – криво усмехнулся дьяк. – Прознал про государеву милость? Я вот вам, длиннобрехам, брехалы-то поотрываю, – сказал он уже не Корнелиусу, а приведшим его тюремщикам.
Те забожились было, что ни о чем таком вору не сказывали, но тонкогубый махнул рукой – заткнитесь.
– По воле всемогущего Бога великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович, оставя земное царствие, отъиде в вечное блаженство небесного царствия, а перед тем, как Господу душу отдать (тут дьяк трижды перекрестился), великий государь повелел должникам недоимки простить, колодников и кандальников на волю выпустить и даже убивцев помиловать…
Корнелиус встрепенулся. Значит, царь умер! А перед смертью, должно быть, пришел в сознание и, согласно, русскому обычаю, объявил долговую и уголовную амнистию – чтоб недоимщики и узники за грехи новопреставленного Алексея перед Всевышним поискренней ходатайствовали. Не так уж и дурны, выходит, московитские установления!
– …Только зря ты, тать, возрадовался. До того, как дух испустить, его царское величество особо наказал единственно не делать попущения тем лиходеям, кто людей Божьих до смерти умертвил, ибо се грех уже не перед царем земным, а перед Владыкой Небесным. И ныне ведено вас, извергов, кто попа или чернеца сгубил, казнить не милостиво, как прежде – колесованием, а беспощадно, сажением на кол, прежде того мучительно на дыбе изломав. Берите-ка его, голуби. Слыхали государеву последнюю волю? – Дьяк наставительно поднял палец. – Сказано «мучительно», значит, мучительно.
Глава тринадцатая
НО ЕЕ НАЙТИ НЕЛЕГКО
Работать с начальником департамента безопасности «Евродебетбанка» Владимиром Ивановичем Сергеевым было одно удовольствие.
Этот респектабельный, подтянутый господин в неизменном твиде, с щеточкой коротко подстриженных усов очень походил на английского джентльмена из той породы, что канула в Лету вместе с распадом британской империи. Сходство усугублялось тем, что при первой встрече Владимир Иванович легко перешел с Фандориным на английский, на котором изъяснялся почти без акцента, разве что несколько злоупотреблял американизмами. Потом, правда, беседовали на русском, но время от времени экс-полковник вставлял какой-нибудь иноязычный оборот позаковыристей.
Разместили Николаса в доме неподалеку от Киевского вокзала, где жило много иностранцев и где не вполне туземный вид магистра меньше бросался в глаза. В двух небольших комнатах (кабинет и спальня) имелось всё необходимое для работы и отдыха. Еду постояльцу привозили из ресторана, а когда Фандорину нужно было выйти в город, он находился под постоянным прикрытием неприметных молодых людей в строгих костюмах: двое вышагивали чуть сзади, а вдоль обочины не спеша катил дежурный автомобиль непременно какой-нибудь огромный вездеход с затененными стеклами.
Владимир Иванович заезжал каждое утро, ровно в девять, и еще непременно звонил вечером спрашивал, нет ли новых поручений. С теми, которые получал, справлялся быстро и чётко. Лишних вопросов не задавал, в суть поисков, которыми занимался Николас, не вникал. Если все офицеры Комитета госбезопасности были столь же эффективны, думал иногда Фандорин, просто удивительно, что советская империя так легко развалилась. Очевидно, полковник Сергеев всё же принадлежал к числу лучших.
Один раз Николас побывал в офисе банка, в Среднем Гнездниковском переулке, выпил кофе (без коньяку) в превосходном кабинете Иосифа Гурамовича. Банкир пытался выведать, движется ли «дело», но Фандорин отвечал уклончиво, а от приглашения на ужин отказался, сославшись на крайнюю загруженность работой. «Понимаю, понимаю, – опечаленно вздохнул Габуния. – Даете понять, что у нас чисто деловые отношения. Ладно, больше тревожить не буду. Работайте».
Рабочий день историка начинался так.
В половине восьмого подъем. Зарядка, контрастный душ, стакан грейпфрутового сока. С алкогольными напитками после позорной ночи в клубе «Педигри» было раз и навсегда покончено. При одном воспоминании о том безобразии и последовавшем за ним тягостном похмелье Николас болезненно морщился. В баре стояла целая батарея бутылок; в том числе и приснопамятный двадцатилетний коньяк, но ко всей этой отраве магистр не притрагивался.
В восемь двадцать – пробежка по Украинскому бульвару (в сопровождении неизменного черного джипа). В девять – визит Сергеева. Полковник привозил очередную порцию книг, спрашивал о предполагаемом распорядке дня, в течение десяти минут вел светский разговор о политике (по убеждениям он был патриот и непреклонный государственник) и удалялся, после чего Николасу доставляли завтрак.
Потом – работа. В первые дни она заключалась в чтении исторических книг. Свой интерес к легендарной библиотеке Иоанна Четвертого магистр старался законспирировать, так что публикации на эту тему составляли лишь малую часть запрашиваемых им монографий, документов и мемуаров.
Возможности Владимира Ивановича, кажется, и в самом деле были неограниченными. По вечерам на квартиру доставляли каталожные ящики из главных московских библиотек, а потом, уже ночью, увозили обратно. Никогда еще Фандорин не занимался исследовательской работой в таких завидных условиях.
На третий день, штудируя труд профессора Белокурова «О библиотеке московских государей в XVI столетии», Николас сделал невероятное, фантастическое открытие.
В знаменитом списке царской Либереи, обнаруженном сто семьдесят лет назад дерптским профессором Дабеловым, среди прочих латинских и греческих манускриптов, значилась книга некоего древнего автора, неизвестного современной науке: Zamolei sine Mathemat. – «Математика» Замолея.
Наткнувшись на это имя, Фандорин вскочил, опрокинув стул, и пришел в такое волнение, что пришлось выпить два стакана минеральной воды (зубы выстукивали нервную дробь о край стакана).
Неужели в письме Корнелиуса речь идет именно об этой книге?! Но если так (а как еще? как?), то, выходит, фон Дорн и в самом деле знал, где находится та самая Иванова Либерея! Значит, она действительно существовала!
Фандорин изучил все имеющиеся сведения о таинственной библиотеке и ее многократных поисках, заканчивавшихся неизменным фиаско.
Итак, что, собственно, известно о Либерее?
В 1472 году вместе с приданым племянницы последнего византийского императора в Москву на многих повозках были доставлены ящики с книгами, которыми долгое время никто не интересовался.
Сорок лет спустя Василий Иоаннович «отверзе царские сокровища древних великих князей прародителей своих и обрете в некоторых палатах бесчисленное множество греческих книг, словенским же людям отнюдь неразумны». С Афона был специально выписан ученый монах Максим Грек, который перевел часть книг на русский язык, после чего библиотека почему-то была сокрыта за семью запорами, а бедного переводчика на родину так и не отпустили.
В 1565 году пленный ливонский пастор Веттерман (скорее всего, он-то впоследствии и составил Дерптский каталог) был вызван к царю Ивану и отведен в некое тайное подземелье, где государь показал ему обширное собрание старинных манускриптов и просил заняться их переводом. Устрашившись количества книг, которые придется переводить, пастор сослался на невежество и был с миром отпущен
