трауре до самой святой земле, где Видаль мог упросить Бога сжалиться над Рюделем и его дамой и умолить воссоединить их в новой жизни или в раю.
Святая земля
Жизнь Пейре теперь была похожа на долгий, странный и беспробудный сон. Он не видел и не слышал никого вокруг себя, не ощущая ни жары, ни холода, ни голода, ни жажды. Прежде веселая и легкая точно певчая птичка, душа Видаля скукожилась и замерла где-то глубоко в груди, так что Пейре, не слыша ее трепетания, думал, что она умерла. Перед глазами юноши бесконечной чередой летели сны, сны радостные и нежные, в которых были Агнесс, Джауфре, Бертран. Иногда он видел картины из своего далекого детства, где были Пьер и Жанна, тулузская ведьма Нана и обрыв Грешницы. Он подходил к обрыву и начинал падать, не пытаясь схватиться за траву или камень. Пейре складывал на груди руки и скользил в бездну.
Иногда он думал, что на самом деле в Триполи скончался не Джауфре, а он сам. Иногда казалось, что они умерли вместе, и теперь Пейре не может найти дорогу ни в рай, ни в ад, скользя по скользким граням бытия навстречу обрыву и бездне.
Видаль ел, не чувствуя вкуса еды, и пил, не ощущая жажды. Во время привалов он мог по нескольку дней не снимать кольчуги и шлема, не ощущая их тяжести и неудобства. Он не спешил к костру, на котором готовили еду, и мог забыть принять пишу, не принеси ее верный Хьюго. Крестоносцы считали юного трубадура стойким рыцарем, открыто восхищаясь его силой и отвагой. Но ему было на это наплевать.
Святая земля не произвела на Пейре ровным счетом никакого впечатления, просто в один из серых дней он вместе с другими крестоносцами покинул корабль и вскоре пересел на лошадь. Однажды Видаль почти очнулся от странного сна, услышав или скорее почувствовав, как летящий песок стучится мелкими частыми ударами в кольчуги, шлемы и щиты крестоносцев. Удивленный таким ярким впечатлением, Пейре прислушался к звукам, производимым песком на его собственном шлеме, и снова впал в долгий и тяжелый сон.
Во время длительного дневного перехода по пустыне Пейре с удивлением видел, как то один, то другой крестоносец падал из седла, сраженный пустынным бесом – солнцем. Сам он не ощущал жары. Его тело оставалось холодным и стеганная войлочная одежда, на которую была надета кольчуга, не пропитывалась потом.
В какой-то момент он посмотрел под ноги своей лошади и увидел клокочущий ад. Черная дьяволица смотрела на Пейре своими потрясающими красными глазами, словно прикидывая силу воина. Потом она начала подниматься из самого пекла, увлекая за собой красные языки пламени. Видаль с любопытством смотрел на адскую гурию, не представляя, что произойдет дальше, не ощущая страха и не пытаясь пришпорить лошадь. Наложница сатаны дотянулась до лица Пейре и припала к его подбородку огненными губами.
Трубадур почувствовал отдаленную боль, и в тот же момент оказавшийся рядом Готфруа опрокинул на его кольчугу содержимое своей фляги. Вода закипела. На подбородке Пейре остался ожог, след от которого не проходил затем несколько месяцев.
В один день командование велело всем остановиться и, напоив людей и животных, взять в руки копья. Пейре приметил на горизонте пыльное облачко и понял, что час пробил. Вокруг него крестоносцы разминали затекшие члены, кто-то спешно надевал при помощи своего оруженосца снятую на время перехода кольчугу. Должно быть, до этого им что-то объясняли, во всяком случае каждый знал свое место. Видаль встал в шеренгу конников и приготовил копье. Напротив армии Ричарда вдоль всего горизонта подобно ожерелью самой земли стояло воинство Саладина. Пейре усмехнулся, силы Короля Королей и Света Мира превышали силы крестоносцев раза в четыре. Никогда до этого он не был в подобном деле, но отчего-то знал, что все происходит так, как должно происходить.
Взметая облака золотой пыли, ожерелье стремительно приближалось. По сигналу вице-регента и главнокомандующего Костилянского ордена сэра Джаилза Эшели, командовавшего на этом фланге, конники сорвались с места и понеслись навстречу воинству Саладина. Сшибка была мощной, Видаль ощутил, как его копье столкнулось с преградой, отдав удар в плечо, и тут же он прорвался за линию врага и, бросив копье и достав более удобную в ближнем бою палицу, начал охаживать ею противников. Первый же удар размозжил нападавшему на него сарацину голову, враг рухнул под копыта коня, второй удар пришелся в щит другого мусульманина, который успел юркнуть за него, выставив перед юношей синий герб с желтой луной. Пейре размахнулся снова и шит разлетелся на две части. Конь трубадура дернулся и отнес его чуть в сторону, от свары, но Пейре тут же вернул его обратно, врываясь в гущу сражения и осыпая противников мощными ударами.
Кругом кипела тяжелая воинская работа, кровавая каша, кто-то прыгнул на спину Видаля, но тот развернулся и саданул нападавшему локтем в кадык. После чего этот кто-то, хрипя и извиваясь всем телом, свалился на землю. Пейре нанес еще несколько ударов, прежде чем его конь поднялся на дыбы и рухнул на спину, подминая под себя не успевшего спешиться всадника.
Пейре нашли только на следующий день, когда оттащили труп несчастного животного. Трубадур еле-еле дышал. На носилках он был доставлен в лагерь, где пролежал несколько дней, почти не подавая признаков жизни. За время болезни Видаля воинство Ричарда осадило и отбило у сарацин Акру. В отнятой у богатого сарацина усадьбе Пейре наконец пришел в себя и начал говорить и даже вставать с постели. Шел 1191 год.
Лечение заняло несколько блаженных месяцев, в течение которых никто особо не беспокоил юношу и он мог наконец-то без помехи предаться своим горестным думам и воспоминаниям. Затем Ричард снова возобновил боевые действия, ведя рыцарей отбивать гроб Господень, и Пейре вынужден был опять надеть на себя плащ с крестом.
Однажды на привале, когда воинство Ричарда расположилось на расстоянии полета стрелы от стана противника и с той и с другой стороны поднялись разноцветные шатры и знамена, Пейре позволил снять с себя броню и, умывшись, надел свежее белое сюрко. Был вечер и ветер слегка колыхал стяги с изображениями черных пантер, соколов с расправленными крыльями, французскими лилиями, буйволами и различными крестами, но выше всех было поднято алое знамя Ричарда Львиное Сердце с пятью золотыми львами.
Кто-то положил на руки трубадура белую лютню, и дотронувшись до нее, Пейре запел. Сначала он пел, поднимая из глубин забвения слова и образы собственных песен, потом на память пришли призывные сирвенты оставшегося дома Бертрана. Спев их все одна за другой, он завалился спать прямо под открытым небом. Уже привыкший к роли няньки рядом с ничего не замечающим и не реагирующим хозяином Хьюго попытался было забрать у спящего лютню, но тут же по лучил в зубы и успокоился.
Пейре проспал до полуночи. Поздняя луна вышла из-за тучи и, осветив лагерь своим мистическим светом, позвала трубадура, Пейре открыл глаза и смотрел какое-то время на небесную женщину, которая, как когда-то в детстве, снова пела для него. Трубадур встал и, оправив рубаху, попытался подхватить лунную мелодию. Вокруг него, подобно гигантским фонарям, светились изнутри шатры, в которых двигались черные тени. Рядом с шатрами высокопоставленных особ стояли вооруженные алебардами часовые.
Не выпуская из рук лютню, как завороженный, Видаль дошел до небольшого пригорка, возвышающегося над лагерем крестоносцев, и ни кем не остановленный забрался туда.
Здесь, залитый лунным светом, он встал во весь рост и запел «Молитву рыцаря». Казалось, музыка достигала небес и возвращалась обратно потоками счастья. С удивлением для себя Видаль понимал, что не может не петь. Какая-то часть его должна была звучать и звучала бы, даже если бы сам трубадур упал мертвым.
В лагере сарацин добавились огоньки факелов. Пейре понимал, что они тоже слушают его песню, гадая о ее содержании, но в этот момент ему было наплевать на все. Луна серебрила его стройную фигуру, создавая вокруг нее мистический голубоватый ареол.
Удивляясь и ужасаясь отчаянной смелости молодого трубадура, крестоносцы выходили из шатров и внимали чудесному голосу, который слился с ночью, луной и волшебным светом. Никто не пытался помешать безумству Пейре, пока красная сарацинская стрела не оборвала чудесной песни.
Видаль покачнулся и, перестав играть, уставился на пушистое оперение вражеской стрелы, торчавшей из его груди. Подбежавшие к раненому трубадуру рыцари не увидали в его глазах ни тени боли или страха. Юноша смотрел на торчавшую из его груди стрелу с удивлением и досадой, как на невежу, помешавшую ему
