на войну гнали.
— Нет, не говорите мне, мама!
Голос Александры Семеновны задрожал, и она, забыв уже о том, что ее может кто-нибудь услышать, гневно и громко заговорила:
— Это фон Хайнс — человек?! Собаку в постельку ребенка… и матери показать… Это по- человечески? А сегодня… Вы бы поглядели… Гад он!
Несколько минут она сидела, задумавшись, похрустывая суставами пальцев, затем заговорила тише:
— Женщина одна сегодня в лазарет обратилась. Рука перебита прикладом. У нее отбирали корову, она не давала… Пришла в лазарет, часовой не пускает. Как раз фон Хайнс из ворот вышел. Женщина плачет, у нее вся рука опухла, посинела. Фон Хайнс выслушал ее и только усмехнулся. «Рука будет здоровее, говорит. Перебита немецким прикладом…»
— Вот же ирод проклятый!
— А вы мне советуете воззвание для них подписывать! Да пусть лучше казнят… как Ганю казнили, Тягнибеду…
Катерина Федосеевна слушала невестку с тяжелым сердцем. Было ясно, что на тихую, обычно покорную Шуру сейчас никакие увещевания не подействуют. Да и ее, Катерину Федосеевну, разве уговорил бы кто-нибудь скривить душой и пойти по селу собирать подарки для врагов?!
Девятко, которому Александра Семеновна рассказала о предложении бургомистра, решил без колебаний:
— Писать не надо… За это не казнят.
Ночью Александре Семеновне пришлось задержаться у Варвары дольше обычного, и заснула она только на заре.
Разбудил ее стук оброненной табуретки. Сашко́, поднимаясь с пола, виновато и испуганно смотрел на нее и потирал пальцами ушибленный лоб.
В окошко светило яркое солнце, на дворе неистово верещали воробьи; чириканье их было по- весеннему шумно и радостно!
— Ушибся, Сашок?
— Не-е!
— Вон шишка вскочила на лбу.
— Ну и нехай!
Александра Семеновна проворно умылась и села вместе с Сашком завтракать.
После смерти сына она всей душой привязалась к шустрому и доброму мальчонке, очень напоминавшему ей Ивана на его фотографиях, сохранившихся с детства. Александра Семеновна посвящала Сашку все свое свободное время, отдавала всю теплоту нерастраченных материнских чувств.
Сашко́ платил ей такой же привязанностью. Он удивительно быстро подрос и возмужал, в свои годы не по-детски был серьезен. Ему слишком рано довелось узнать, что такое голод и горе в семье, но все лишения он переносил мужественно, и Александра Семеновна, неприметно любуясь им, как-то сказала матери:
— Настоящий Рубанюк растет! В отца и братьев пошел.
Сидя сейчас подле Александры Семеновны, Сашко́ степенно макал в молоко сухари, ел и рассказывал:
— У бабы Малашки позавчера два солдата козу забрали. Ночью. Она за мэтэсой живет, в переулке…
— Не за мэтэсой, а за эмтээс… Эм. Тэ. Эс. Понял?
— Ага… Они пришли, заперли ее в хате и повели козу. Баба Малашка смотрит в окно, плачет. А один солдат сложил три пальца, вот так — дулю… И показывает ей…
— Чему же удивляться? Грабеж у них дело обычное.
— Я вот достану патронов, ка-ак дам этим грабителям, — сказал Сашко́.
Александра Семеновна испуганно покосилась на раскрытое окно.
— Ты лишнего не мели, — строго предупредила она. — Услышат — попадет всем тогда.
— А я их не боюсь, — переходя на шепот, похвастал он. — Мне только патронов достать, я их из автомата ка-ак…
— Не болтай! И не вздумай автомат себе добывать.
— А у меня он есть.
— Говорю — не болтай!
— А то нету?
Сашко́ торопливо облизал ложку, положил ее на стол и, вскочив с табуретки, полез под койку. Громко посапывая, он извлек большой сверток, уселся на корточки и развернул его.
Александра Семеновна оцепенела. На ветошке чернел немецкий автомат.
Прежде чем Сашко́ успел посмотреть, какое впечатление произвела его добыча на Александру Семеновну, она в смятении кинулась к оружию, торопливо завернула его и гневным шепотом спросила:
— Где ты взял его?
— За соломой нашел.
Мысль Александры Семеновны работала лихорадочно. Если гестаповцы узнают об оружии, расправа будет ужасной, и не только с мальчиком. В хуторе Песчаном за хищение ручной гранаты оккупанты повесили трех заложников.
— Сашко́! — сказала она, негодующе сверкая глазами. — Никто — слышишь? — никто не должен знать об автомате… даже мать. Всех повесят! Обещаешь молчать?
Сашко́ насупился.
— Никому не скажешь?
— Нет.
— А теперь ступай. Я выброшу твой автомат. Александра Семеновна мучительно раздумывала над тем, как скрыть опасный предмет хотя бы до наступления темноты. В расщелине между потолком и балкой он не умещался. В сундуке или в постели было опасно. Завернув автомат потуже в тряпку, она втиснула его в узкую щель под сундуком.
Все же на душе у нее было неспокойно, и в лазарет она пошла подавленная и встревоженная.
Выйдя на площадь, Александра Семеновна издали увидела Малынца. Он с кем-то разговаривал около магазина сельпо, занятого оккупантами под яичный склад.
Александра Семеновна хотела пройти незаметно, стороной, по Малынец окликнул ее своим бабьим голоском:
— Мадам Рубанюк, ейн момент!
Не скрывая выражения досады на лице, она подождала, пока Малынец подойдет, неприветливо спросила: — Что вам?
— Одумались?
Низенький, не по возрасту вертлявый, Малынец стоял сейчас перед женщиной важно, топорща короткие усики и стараясь придать своему глуповатому лицу возможно больше солидности.
«Господи, какой же он ничтожный!» — почти с жалостью подумала о нем Александра Семеновна, холодно разглядывая кургузую фигуру старосты.
— Готова заметочка?
— Никакой заметочки не будет.
Малынец удивленно выпучил глаза:
— Это и весь ответ?
— Да.
— Зря, зря, мадам Рубанюк. Вам добра желают…
— Знаете, — вскипев, прервала Александра Семеновна, — оставьте при себе все это добро.
Малынец с огорчением вздохнул и, ничего не ответив, зашагал в сторону «сельуправы».
Через час за Александрой Семеновной явился в лазарет Сычик.
Опершись локтем на руль велосипеда и попыхивая дымком сигареты, он поджидал, пока Александра
