всех в неописуемый страх… Призыв рекрутов на войну «За веру, царя и отечество!»
Но церковь, с ее заунывно-торжественными песнопениями и ладанным благоуханием, отчаянно- дерзкие «дядьки», пропивающие в шинке сивые свитки, усатый стражник оставили более глубокий и прочный след в памяти.
Смутно припоминаются люди, которые захаживали к отцу, — сельскому учителю. Попечитель школы, землемер, местный аптекарь, священник, — ими и ограничивалось «интеллигентное общество» тогдашнего села. Кстати, один из самых частых посетителей школы, пахнущий вечно табаком и водкой священник отец Леонид постарался упрятать в тюрьму отца, распространявшего вместе с другими поборниками справедливости революционные прокламации и листовки.
В этом селе Петроостров, Херсонской губернии, где я родился 26 февраля 1907 года, и прошла часть моих младенческих дней.
Почти каждое лето я проводил у бабушки в глухом хуторе. Ездил с мальчишками в ночное пасти лошадей, и уж сколько ребячьих «страшных» историй довелось и послушать и самому сочинить у костра!
Дед и бабушка были неграмотны, суеверны. В доме хранилось всего три книжки: рекламный проспект швейной компании «Зингер», молитвенник и часослов, которые я много раз перечитывал и почти затвердил наизусть. Самыми приятными минутами этого скучного детства были те, когда удавалось наблюдать деревенские обряды: свадьбы, крестины, поминки.
Более поздними впечатлениями были события, сопутствующие гражданской войне. По улицам небольшого провинциального городка Новомиргород, куда в 1913 году переехала мать и где я жил до 1923 года, проходили и войска Красной Армии, и белогвардейские части. Глухой, беззащитный городок терзали банды Махно, Григорьева. Петлюры, Тютюнника, вооруженные шайки разных «Марусь» и «Архангелов». Мне, с матерью и сестрой, приходилось каждый раз во время таких нашествий скрываться либо у знакомых, либо в окрестных деревнях; мать была районным женорганизатором, депутатом Новомиргородского совета.
Никогда не изгладятся из памяти двадцатые, голодные годы. Почему-то именно в ту пору, когда в стране, истерзанной врагами и разрухой, не было хлеба, нестерпимо хотелось есть. Уходя на работу, в школу, мать оставляла нам с сестрой два сухаря, кастрюльку супа из чечевицы или горстки пшена:
— На весь день!
Все это, конечно, съедалось немедленно, а затем наступали гнетущие, мучительные часы ожидания следующего дня. Вскоре и этой скудной еды не стало. Под заборами и на пустырях валялись опухшие, черные люди, живые и мертвые. Мы перебивались варевом из травы, невесть еще чем…
Счастьем было, когда мне удалось позже получить поденную работу в «экономии», на прорывке и шаровке бураков. Там давали немного хлеба, щепотку соли…
До 1922 года я учился в Новомиргородской трудовой школе. Еще в 1921 году вступил в комсомол. В ту бурную эпоху становления молодой советской власти у комсомола, пожалуй, не было более важной задачи, чем борьба с бандитизмом, участие в продотрядах, ликвидация самогоноварения. Я состоял в отряде ЧОН (часть особого назначения), гонялся вместе с другими комсомольцами за бандами всевозможных «батек», укрывавшихся в лесах, всегда был вооружен каким-то древним оружием. Первое ответственное комсомольское поручение — работа старшего политрука допризывного пункта — увлекла меня настолько, что учеба в школе стала всерьез прихрамывать.
Зато с какой жадностью я набрасывался на все, что можно было добыть в городской библиотеке! Запоем, как это бывает лишь в юности, читал Гоголя, Пушкина, Шевченко, Гончарова.
Примерно в это время началась моя литературная деятельность. Написал две пьесы, в которых, разумеется, главными действующими лицами были рабочий и крестьянин, поп и буржуй. Пьески эти даже исполнялись комсомольским драматическим кружком.
Окрыленный этим успехом, одну из пьес я отважился показать режиссеру профессионального театра. Какими-то судьбами этот театр оказался в нашем степном городке. Режиссер тут же, в моем присутствии, перелистал тетрадку и… велел своей жене напоить меня чаем с вареньем.
Пока я, обжигаясь и поминутно вытирая вспотевший лоб, судорожно глотал чай, старый актер деликатно заговорил о высоком призвании театра, о подводных камнях и течениях, которые подстерегают служителей Мельпомены.
— Учиться надо, молодой человек, — неожиданно сердито заключил он — И не с пьесок начинать, а с азов… У вас, извините, владелец фабрики изъясняется языком какого-то… э… местечкового балагулы… И запятые научитесь ставить там, где положено…
Он долго и ворчливо говорил в таком же духе что-то еще, а «молодой человек» комкал в ладонях злополучную тетрадку и, едва оказавшись на улице, изорвал ее…
Но писать после этого сурового и, что говорить, полезного урока я не бросил. С каким-то яростным ожесточением сел и в три — четыре дня написал пьесу «Вечерний звон», где-то потерял ее и принялся за повесть «Плесень», в которой изобличались обывательские нравы глухой провинции. Но так и не дописал ее, окончательно разуверившись в своих литературных способностях.
В те дни произошло событие, чрезвычайно взволновавшее нас, комсомольцев. Кулаки убили нашего товарища Ваню Стоянова. Мы поняли, что хотя с вооруженными бандами покончено, враг не сдался. То там, то здесь кулачье совершало вылазки, травило все новое, преследовало комсомольцев, селькоров.
В село Панчево, где был убит наш товарищ, райком комсомола послал меня. Затем я работал секретарем комсомольских организаций в селе Каменка и в Новомиргороде, был секретарем райкома комсомола.
О литературных упражнениях мне и думать тогда было некогда, но уже не по юношескому увлечению, а по долгу общественного работника я стал выступать в газетах.
Один из весенних дней 1923 года, когда, развернув, одесскую газету для молодежи, я впервые увидел напечатанной небольшую заметку с подписью «юнкор Е. Поповкин», запомнился навсегда. Я перечитывал газету много раз, бережно хранил и, пожалуй, именно тогда всерьез уже начал писать, сперва заметки, затем очерки и небольшие рассказы. С 1926 года мои корреспонденции стали печатать и московские журналы.
Лишь много позже, когда прибавилось житейских наблюдений, знания людей, я почувствовал, что первые литературные пробы пригодились.
Работа в окружкоме комсомола в 1924–1925 годы, и особенно пропагандистская деятельность (Кировоградский окружком партии назначил меня штатным пропагандистом) дали то, чего нельзя было возместить ни юношеским жаром, ни добросовестным подражанием полюбившимся писателям: Гоголю, Пушкину, Толстому. Накапливался жизненный опыт.
В 1925 году, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я был принят в партию.
Работая пропагандистом, каждый месяц я приезжал в новый район, в какое-нибудь большое село или в совхоз, налаживал «школу-передвижку», как назывались тогда кратковременные курсы сельского актива. Новые люди, конфликты классовой борьбы, бурные культурные сдвиги на селе, — все было необычайно интересно: В ту пору, еще не зная, что придет час, когда мне удастся написать повесть или роман, я стал вести записные книжки. Не все они сохранились, но приучили осмысливать увиденное.
В 1928 году меня командировали на учебу в Москву, в Первый Государственный Университет. Нетрудно представить чувства юноши, жившего до этого в глухих селах и деревнях и вдруг получившего возможность слушать лекции известных профессоров, ходить по столичным музеям, посещать Большой театр, МХАТ.
Литературный факультет МГУ я окончил в 1931 году, работал после этого в одном из московских пропагандистских журналов, написал несколько брошюр об опыте партийной работы.
События тридцатых годов, когда в стране началась коллективизация, заставили меня расстаться с Москвой и уехать на Северный Кавказ, в донскую станицу. Здесь борьба за становление колхозов отличалась особенной остротой, вековые казачьи традиции, серьезно препятствовавшие колхозному движению, укоренились особенно глубоко.
Работая редактором политотдельской газеты Манычской МТС, участвуя в повседневной жизни придонских колхозов, я задумал первую свою большую книгу — роман «Большой разлив». Первая книга этого романа, повествующая о становлении казачьих колхозов на Дону, вышла в Ростовском издательстве небольшим тиражом в 1940 году. Великая Отечественная война прервала работу над второй книгой. Лишь
