Налет гитлеровского карательного отряда на хату лесника немало затруднил положение Петра и его спутников. Они лишились надежного, знающего здешние места проводника. Стало также очевидным, что оккупанты прочесывают свои тылы. Теперь пробираться к линии фронта будет еще тяжелее и опаснее.
Михаил опустился на траву.
— Будем держаться восточного направления, — сказал он, натянуто улыбаясь. — Удастся ружьишком побаловаться около фрицев — побалуемся. Когда-нибудь доберемся.
— Они тебя побалуют, — хмуро сказал Шумилов. — Поймают, увидят, что с оружием, — вздернут на осине… и не пикнешь.
— А ты, Мамед, что скажешь на это? — спросил Михаил Тахтасимова.
Тот угрюмо глядел, как Домбровецкий прикреплял куском телефонного провода оторвавшуюся от ботинка подметку.
— Покурить бы! — сказал, не поворачивая головы, Мамед.
Петро нащупал на дне кармана заветный кулечек с махоркой. Ему самому хотелось затянуться пахучим, бодрящим дымком. «Подожду, придет час, когда еще нужней будет», — подумал он, глотая вязкую слюну.
— Погляжу я на вас, хлопцы, — сказала Наталья громко, — кислые вы. Ей-богу, мне, бабе, и то за вас стыдно.
Петро оглянулся. Наталья, держась пальцами за кончики своего головного платка, смотрела на Петра вызывающе.
— А что, не правда? — пренебрежительно усмехнулась она. — Павлушка уже винтовки своей стал бояться.
— Правильно, Наталка! — похвалил Петро. — Правильная самокритика!
— Вы гляньте! Откуда он, бесенок, вылупился? — воскликнула вдруг Наталья, глянув вверх.
С огромного, многолетнего дуба, стоявшего поодаль, молча спускался вихрастый паренек. Он добрался до нижнего сука, на мгновение повис и, поболтав ногами, спрыгнул на землю.
— Ты откуда такой прикомандировался? — спросил его Петро.
Паренек подтянул штанишки, взглянул на Петра голубыми глазами.
— С дуба.
— Чего ты на дуб забрался?
— От германцев. Я и от деда туда прячусь, когда надо.
— Значит, ты Андрюшка и есть?
— Гаврюшка, а не Андрюшка.
Паренек доверчиво, без тени смущения, смотрел на незнакомого дядьку в красноармейской пилотке. На худеньких щеках паренька были грязные следы от слез, на руках — многочисленные царапины.
Его обступили. Наталья с нескрываемым восхищением ласково воскликнула:
— Глянь, какой шустрый, чертенок!
Гаврюшка пытливо осматривал винтовку Петра, пятиконечные звезды на пилотках.
— Вы и есть те самые красноармейцы? — спросил, наконец, он. — Это вас дедка велел проводить на Умань? Да?
Петро присел на корточки. Вихрастый чубик, бледные, по-детски пухлые губы. Когда меньшой братишка Сашко́ разговаривал со взрослыми, у него губы оттопыривались точно так же.
— А ты чего плакал, оголец? — спросил Михаил, садясь рядом.
— Я не оголец, я Гаврюшка, — поправил его паренек. — Дедкину хату спалили, потому и плакал.
Он всхлипнул коротко, без слез.
— И ты видел, как они палили?
— Ага.
Гаврюшка, шмыгая носом и проглатывая слова, торопливо начал выкладывать:
— Они пришли, а дедка до вас ходил. Потом они его спросили, а он ругался. Он серди-и-и-тый, наш дедка. Тогда один ка-а-а-ак ударит его, а дедка — его. Тогда дедку схватили, а один хату запалил.
— А ты сидел на дубе и плакал?
— Ага. Дедку было жалко… и хату… Дедку они с собой повели.
— Вот же ироды! — гневно произнесла Наталья. И, заметив, что парнишка снова собирается заплакать, поспешила утешить его: — Может, отпустят твоего деда. Что он им плохого сделал?
— Ну, а дорогу на Умань знаешь, Гаврюша? — спросил Петро.
— Ага. Я вас доведу, только… чтоб солдат этих проклятущих побить. Вы их не боитесь? Нет?
Петро кинул многозначительный взгляд в сторону Шумилова.
— Как, Павел, боимся? Разъясни хлопчику.
— Ладно, ладно, — угрюмо буркнул Шумилов. — Давайте не терять времени.
Гаврюшка шагал впереди так уверенно, что все, глядя на вихрастый затылок и мелькающие крепкие ноги, одобрительно улыбались. Михаил хромал позади, опираясь на вырезанную для него Домбровецким палку, И время от времени молил:
— Скажите, пусть не летит так. Отстану!
Солнце, пробиваясь сквозь сплетение ветвей, палило нещадно. Спустя часа полтора Гаврюша, миновав оставшееся слева село, вывел их к просеке и остановился. Он подождал, Пока подошли Михаил и Наталья.
— Вот так, — видимо подражая деду, степенно принялся объяснять мальчик. — Пойдете прямо, верстов три, потом будет большая сосна. Она одна там. От сосны возьмете направо и никуда не свертайте, пока не выйдете на сошу. Та соша и идет на Умань.
Он попрощался со всеми за руку, отошел несколько шагов и пустился бежать вприпрыжку.
Сосну разыскали через час с небольшим. Петро предложил, не задерживаясь, двигаться дальше, но Наталья зароптала.
— Рад, что сам здоров, как бугай, — накинулась она на Петра. — Ты на Мишку погляди! Из последних сил выбился. Пошагай, как он, на одной ноге, узнаешь!
Михаил и в самом деле выбился из сил. Он молча лежал на траве, недвижно уставившись в небо и тяжело дыша.
Когда стемнело, Шумилов улегся рядом с Мамедом и долго ворочался, вздыхая. Перед рассветом Наталья, проснувшись раньше всех, увидела, что место, где он лежал, было пусто.
Она растолкала Петра.
— Вставай, Павел ушел…
— Винтовку оставил? — с неожиданным спокойствием осведомился Петро.
— Сейчас погляжу… Это не его?
— Моя, — откликнулся Мамед.
— Моя со мной, не галдите, — сказал из темноты негромко Шумилов. Он подошел ближе и произнес еще тише: — Разговаривают где-то недалеко. Я уже час слушаю. И моторы гудели.
Он осторожно, стараясь не производить шума, сел.
— Вот послухайте…
Несколько минут молчали. Но в лесу лишь слышалось посвистыванье пташек да шорох в верхушках деревьев.
— Трусоват ты, Павел, — сказал беззлобно Михаил.
— Ну, что я, стану выдумывать? — обиделся Шумилов. Позже, когда рассвело и они двинулись дальше, Шумилов, шагая рядом с Петром, сказал грустно:
— Ты вот зря серчаешь на меня. Знаешь, как жить хочется!
— А мне, думаешь, жить не хочется? Мишке, Мамеду не хочется? Только вопрос — как жить. Под сапогом у фашиста? Какое же это житье?
Внезапно, совсем близко впереди два голоса с сильным немецким акцентом крикнули:
— Рус, останафлифайся!
— Бросай финтовку! Шнель! Быстро!
Автоматная очередь полоснула в тишине и отдалась эхом.
