— Какой Турчак?
— Михайло. Лежал — у нас такой раненый. Стихи еще все время читал про Украину. Кучерявый. Не знаешь разве его?
— Что-то не припомню.
— А он тебя хорошо знает. Вместе, говорил, под Ржевом воевали. Он мне и сказал, что сам, собственными глазами, видел, как ты погиб. Ох, Петро! И вспоминать страшно.
— Не был я под Ржевом. Что-то напутал он.
На улице шел крупными хлопьями снег. Оксана, пряча подбородок в воротник, потащила Петра через дорогу. В аккуратной, не без щегольства сшитой шинели, в прическе, не похожей на ту, какую он знал раньше, она была совсем иной, чем представлялась Петру все эти долгие фронтовые дни и ночи.
— А ведь я, когда из Москвы ехал, видел тебя, — сказал Петро.
— Как видел? Где?
Оксана даже остановилась. Петро полушутливым тоном рассказал, как он тщетно гонялся за санитарной машиной.
— Ох, досада! — с горечью всплеснула руками Оксана. — А у меня почему-то так ныло сердце в тот день. Ревела весь вечер.
Они дошли до маленького домика. Оксана открыла калитку.
— Вот эта наша с Алкой хата. Как узнает, что ты появился, примчится.
Оксана вдруг остановилась..
— Алка ведь в полку Ивана вашего была, — сказала она быстро. — В санроте… Рассказывала, как знамя ее муж тебе передал… Алла Татаринцева.
— Иван? Где он?
— Сейчас в тылу. Ранен.
— Как ранен?! Его танком задавило.
Петро посмотрел на Оксану взглядом, в котором она увидела и страдание и проснувшуюся вдруг надежду.
— Да нет, Петрусь, — сказала Оксана поспешно. — Живой он!
— Правда это?
Петро крепко сжал ее руку повыше кисти и смотрел на нее изумленно и радостно.
— Живой, живой он, Петро! В госпитале для выздоравливающих А знамя вернули в полк. Алка тебе все расскажет. Пойдем в хату.
— Погоди.
Петро закрыл глаза рукой. Он столько думал о смерти брата, столько из-за этого перестрадал!
Оксана решительно и ласково отняла его руку от лица и повела за собой.
В комнате с тюлевыми занавесками на окнах, заставленных фикусами, столетниками, кактусами, было по-девичьи уютно, все блистало свежестью, чистотой.
— Тут одна дивчина жила, — пояснила Оксана. — Свою комнату нам с Аллой уступила, а сама к тетке двоюродной перешла.
— Кто такая эта Алла? — спросил Петро. — Ты сказала, что она в одном полку с Ванюшей была?
— Алла — медсестра наша. Была контужена, лечилась в тылу, потом ее откомандировали в наш госпиталь. Случайно как-то разговорились, и я узнала о твоем брате. О своем муже она мне много рассказывала. О Татаринцеве.
Петро, скинув шинель, пристроился на диване, свернул самокрутку.
— Татаринцев мне сам говорил, что видел, как Иван погиб, — сказал он. — Знаешь, что я пережил?!
— Это как с Михаилом Турчаком. Тот тоже видел, как тебя снарядом разорвало. А ты жив- здоров.
Оксана села около него и прижалась щекой к его щеке.
— А дома, как там? — спросил Петро. — Ты давно из Чистой Криницы?
— Фашисты Богодаровку взяли, я и уехала. С медсанбатом.
— Старики остались?
— Все остались, наверно. Я уезжала, когда немцы уже в Богодаровке были.
— Ну, а Ивана где ранило?
— Около Днепра. При бомбежке.
Петро задавал вопрос за вопросом.
— Погоди, — сказала Оксана, заметив, что он собирается закурить махорку. — Я тебя лучшими угощу.
Она принесла начатую пачку папирос.
— Ты куришь? — удивился Петро.
— Что ты! Это Александра Яковлевича, нашего хирурга. Он как-то заходил, оставил. Вот тебе с кем надо познакомиться. Знаешь, какой он? На него прямо молиться надо.
Петро взял папироску, закурил и затянулся. Оксане предстояло дежурить в ночь, но примчалась из госпиталя Алла и сообщила, что хирург разрешил заменить Оксану другой сестрой.
Алла с любопытством оглядела Петра.
— На фотографии совсем молоденький, — сказала она. — А на самом деле… На Ивана Остаповича совсем не похож.
— А вы хорошо его знаете? — спросил Петро.
— С начала войны были вместе.
Алла вдруг помрачнела. Усевшись против Петра, она попросила:
— Расскажите про Гришу. Он же на ваших глазах умер.
Петро, умолчав о страданиях Татаринцева, рассказал о встрече с ним в лесу, о последних минутах, проведенных вместе. Алла слушала с остановившимися глазами, потом неожиданно вскочила и выбежала из комнаты.
— Она все надеялась, что разыщется ее Гриша, — тихо сказала Оксана. — У нее ребенок будет от него.
— Татаринцев перед смертью вспоминал о ней.
Оксана согрела воду, заставила Петра вымыться, и он, вынув из вещевого мешка чистое белье, с удовольствием переоделся.
Оксана села рядом с Петром и взяла его за руку.
— До сих пор не опомнюсь. Как во сне. Знаешь, если б у меня не было столько работы, я бы с ума сошла от тоски по тебе. Иной раз кусок хлеба съесть некогда. Сколько горя, страданий, Петро! — продолжала она. — И знаешь, какие чудесные хлопцы! Так хочется каждому чем-нибудь помочь! Придешь с улицы, руки у тебя холодные, — приложишь ко лбу тем, у кого жар. Или платком помашешь над лицом. По взгляду стараешься понять, чего он хочет, и, если угадаешь, такими благодарными глазами на тебя он глядит… Лейтенант у нас один лежал. Из Белоруссии. До последней минуты не давал адреса матери. «Умирать не собираюсь», — шепчет, а его уже кислородом только и поддерживали. Каждый раз, как привозят раненых, бегу смотрю — вдруг ты? Сердце бьется-бьется. Все мне казалось, что тебя непременно к нам привезут.
Петро уже с трудом слушал ее. Бессонные ночи не прошли даром. Чувствуя, что веки его слипаются, он сказал:
— Давай, Оксана, устраиваться спать. Ты ведь тоже устала.
Проснулся Петро, по солдатской привычке, часов в пять. С нежной благодарностью смотрел на лицо спящей жены.
— Ты во сне кричал, — не открывая глаз, пробормотала Оксана. — Аж страшно стало.
За стеной завывал ветер, издалека доносился гул артиллерийской канонады. А Петру казалось, что война, с ее залитыми кровью окопами, грохочущими снарядами, стонами раненых, была вся в прошлом.
У Петра впереди было еще двое свободных суток. Утром Оксана сбегала в госпитальную библиотеку, принесла несколько истрепанных книжек. От ее расстегнутой шинели, белого платка с пышной бахромой, от
