ничуть не напоминающую дивный любовный напиток, выливать рядом с собой, в ноздреватую огородную землю...
Всё! Всё вокруг – бодяга! Компьютерные игры в болотах! Полеты бабочек и лун на запертых дачах! Нищая, раздробленная страна! Жизнь, которая дает нам сосать свою дурную кровь! И винный хаос вокруг: вино черное, вино зеленое, вино колдовское. Горькое винище времени. Пряное вино любви. Сладчайшее вино забытья... Вино, винище, яд.
Вино вместо крови? Вино вместо женщин? Тогда будь оно навеки проклято! Изничтожить его, избыть... Или наоборот, выпить до дна, чтобы понять наконец разницу между ним, вином и кровью?
Выпить! И тогда спадет с меня тяжкая любовная лихорадка, против которой я, наученный ненавидящей электричество старухой-соседкой, все время шепчу один и тот же заговор:
«На горе Фавор три архангела... Три юрода сидят. Три царевича... Держат на коленях три бочонка. В тех бочонках три дырочки проверчивают...»
КУРДУПЕЛЬ
Курдупель – горбатый карлик – любит обряжаться Дедом Морозом.
Зимой те, кто побогаче и посмешливей, – ставят его под домашние елки. Ну а летом – ему нравится в валенках, в красной шапке подойти к Лавре, постоять и покрасоваться на виду у всех. Он давным-давно приехал с Западной Украины. Оттуда и привез с собой это странное слово: «курдупель».
Слово-то привез, а в семинарию не поступил. Сперва – кривлялся, плакал, жаловался на церковных бюрократов, не захотевших понять: не в росте дело! Сидел на полу в магазинах, приставал без дела к покупателям...
Однако в городе странным образом прижился: сердобольных и сочувствующих – тьма тьмущая.
– Ты гля! Дед Мороз – летом! А сажай его к нам! Новый год в июне справим. Ну! Набрызгай ему шампанского в пробочку Гляди, побежал как! Маломерка, а шустрый!
Посадили в джип и забыли. Два часа рвали колесами округу, орали, пели.
Когда остановились промяться, он потихоньку вылез, карабкаясь, ломая ногти, устроился на крыше машины. Распластавшись, огляделся: видит его кто-нибудь или нет?
Джип тронулся, и вместе с возрастанием скорости движения – стала расти обида. От ее нестерпимости курдупель хотел даже вскочить, перегнуться, выкрикнуть водителю сквозь стекло что-то грозное.
Может, даже страшное церковное проклятие всем, без толку колесящим по свету, всем, не знающим правды о маленьких и очень надежных лесных существах, от которых и произошел он, курдупель, – выкрикнуть!
Но большинство церковных слов были им прочно позабыты.
Тогда, шепча привычное:
Как раз въезжали под мост. Хоть было и высоко – он осторожно прикинул расстояние до нижнего обода мостовой арки, потом даже быстренько измерил растопыренными пальцами свой рост.
Полностью приготовился и только тут почувствовал: за эти двадцать лет он, кажется, сильно подрос!
«Может, и не курдупель теперь, может, уже и не уродец?»
Радость обуяла карлика. Захотелось снова упасть и вдоволь поваляться на забранной толстыми прутьями автомобильной крыше.
Но не рассчитал, зацепился за какую-то автомобильную скобу или, может, торчащий винт, – полетел вниз.
Не веря, что можно так вот запросто, после двадцати двух лет суматошно-неясной жизни и полной неподготовленности к смерти, пропасть, – успел крикнуть себе: «Назад! Назз...»
Однако земля лесных карликов и уродцев, земля курдупелей и недопущенных к экзаменам семинаристов мапомерок, узко смеясь стебельками свежей травы, уже летела ему навстречу.
Водитель джипа в зеркало заднего вида увидел: мелькнуло что-то красное.
Машина встала. Маломерку – подобрали. Искалеченного, обмазанного дерьмом и кровью, уложили на сиденье, увезли с собой: то ли перевязывать, лечить, то ли затем, чтобы где-нибудь по дороге спустить потихоньку с откоса.
Больше у Лавры его не видели.
Два-три раза – словно отколупнули пробочку в бутылке с нашатырем – щекотнуло ноздри знакомых его имя. Дальше – ничего, пустой воздух.
Как тот пузырек газа в наперсточке с шампанским: был, лопнул, нет.
ЧУКАГО
В Сергиевом старинном Посаде, в малярно-строительном закутке, невдалеке от дома, где жил когда-то отец Павел Флоренский – чему есть табличка, – обитает Большой Кузя.
Здоровенный такой парнище. Кулаки беспрерывно чешутся. Чешутся просто так, без обиды, незлобно: сходил, ударил, завалил. Поднял, водой обрызнул, пошел себе дальше.
Два раза – едва не посадили. Но оба раза те, кого завалил он, взяли заявления обратно. Взяли не из страха: из любви.
Кузю Большого и вправду любят: два метра росту, улыбчивый, нежный, однако в нежности сильный, – вечерами он выходит из дому на улицу и, перекрестившись, идет к ресторану «Золотое кольцо».
Встав недалеко от входа, подбоченясь, ждет.
Вся охрана его давно и прекрасно знает. Известен он и шлюшкам заезженьким, и милиции, то всклокоченной, то полусонной.
– Статься, народный театр будет, – возвещает Кузя величаво, подражая чему-то древнему, ему, Кузе, недостаточно известному.
Никто ему и не думает мешать.
Однако театра всё нет и нет, Большой Кузя стоит и стоит. Оно и понятно: Кузя выискивает машину побогаче – лучше джип – ждет, пока выйдут пассажиры, затем медленно приближается, кланяется по- русски в пояс, спрашивает, чуть окая:
– В Чукаго не желаете съездить? Или послать туда кого – не желаете? Одномоментно!
Джипешник сперва ни черта не понимает, потом начинает улавливать, радостно кивает.
Удар, подсечка, владелец джипа на земле.
Дело – летом. («Зимой – не фонтан».) Воздух чист. Картина ясна и знакома до боли. Но есть в этом народном театре и новизна. В чем она – сразу не скажешь, а есть...
Ну а дальше – вот что.
Большой Кузя, закончив с джипешником, начинает подымать в воздух всех богатеньких по очереди, потом – всех тех, кто попадет под руку, и кто, по его мнению, будет таким обращением доволен.
Он подсекает человека, как сноп, и при этом издает характерный, воздушно-капельный и в то же время локомотивно-дорожный звук: чук-чук, чук-чук.
«Отчукав» очередного «пользователя услуг», Кузя хватает его под мышку и почти без натуги кидает в близлежащую запруду. «Пользователь услуг» – это словосочетание выдумал сам Кузя – барахтается, ругается...
