за фотоснимками – новую свою редакторшу. Тоше казалось: побитая градом, жалкая и мокрая, редакторша хоть на сутки да прекратит донимать его произношением, начавшим портиться просто так, ни с того ни с сего... Редакторшу, однако, искалечило серьезно. Ее надолго положили в больницу.
Так прошел месяц. Все предугадывать, все знать – такой расклад стал Антоше не мил. Ему хотелось беспричинного дуралейства, резких, ничем не подготовленных случайностей.
Хотелось, чтобы из тихоструйного студийного зеркала вынырнул вдруг незваный «ночной гость». Мокроусый, страшный! Или пусть вынырнет все тот же надувала. Брякнет какую глупость. Обует зрителей прямого эфира, тут же, на месте.
Хотелось, чтобы снова явилась восточная женщина – узбечка, цыганка, – которая в тот памятный вечер хотела обобрать Тошу до нитки, и которую он высадил прямо из такси голой задницей на асфальт, когда возвращались из «Советского ресторана». В ресторане на 9-й Парковой по стенам висели Дзержинский, Кастро, Каганович. С плакатов несли околесицу про мир и братство Андропов и Сталин, бодро заявлял о себе несуществующий – и оттого полностью идиотский – прогресс, которого Тоша уже не пугался, как черт ладана, но который все еще был готов наподдать ему коленкой под зад.
«Островок Рейля» пылал в Тошином мозгу трескучим, неумело разожженным костром. И единственное, что этот костер интуиций и предчувствий гасило – так это все то же гадкое пойло: табачок на спирту.
Но и такого пойла было уже мало!
Тоше представлялось: он стаскивает со шкафа полутораметровую лодку-сигару, а внутри сигары – свистит и булькает горячий дым, вперемешку с холодной водочкой. Славно! Сладко! Тут же он глубоко и без перерыва дымом сигарным затягивается: день затягивается, другой, третий. Затягивается, и знает: высосать всю дымно-влажную прелесть из чудной сигары он сможет не раньше как за год, за два! Уф! Уф! Табачный пьяница! Не кто-то вам другой!
Правда, к концу месяца Антоша измотался, сник и решил снова ехать к народному целителю.
Целитель встретил радостно. Молоденьким козликом скакал он по заставленной компьютерами комнате. То подбежит к столу, то боднет воздух головой, то гордо осмотрит экраны. Было ясно: целитель упоен собственной жизнью, способностью умно властвовать, тайно повелевать.
– Только ничего мне, еханый насос, не говорите! И так все знаю. Вы пришли, чтобы я поддал жару, утроил пыл вашего «огонька»!..
«Сейчас он скажет: И я это сделаю», – подумал про себя Антоша, и надувала сказал:
– И я вам – без сомнения – помогу!
– Не то. Не в том смысл. – Антоша уселся в кресло, задумался. – Я вот о чем. Вы мне этот «огонек» – совсем пригасите. Утопите его в глубоком колодце. Устал я от этой карусели: все знаешь, все предчувствуешь. Ну ее, эту интуицию, в болото! Она у меня в голове – как чья-то слишком интеллигентная мордашка у нас на эфире – «бликует» и «бликует»!
– А вы – тонкач. Да, вы значительно тоньше, чем я думал. Ну так вот что я вам, тонкач вы хренов, про нашу интеллигенцию скажу. Думаете, интеллигенция – это знание, или – гражданская совесть? Дудки! Интеллигенция – это интуиция! Верно почуять и правильно решить. Гибель интуиции – и есть гибель интеллигенции!
Антоша хотел надувалу выматерить, но вдруг испугался: «А ведь прав он. Кто учуял, куда ветер дует – тот нынче интеллигент и есть!»
Тут надувала сжалился, перестал скакать козлом, подступил к Антоше сбоку, дружески прикоснулся к плечу:
– Ну будет, лады, пособлю вам. Вижу: устали вы интеллигентом быть. И чудно. Ближе к народу – теплей и уроду. А то, может, к партейке какой прибьетесь? И здесь помогу. Побей меня гром, если вру!
Антоша с сомненьем глянул на шарлатана: «Заливает, нет у него таких возможностей...»
Шарлатан оценил Антошин взгляд по-своему. Он вдруг смутился, даже прикрыл глаза рукой:
– Тут у нас в России все душу ищут. А душа наша – может, как раз в «огоньке Рейля» и содержится. И еще. – надувала смутился сильней – огонек этот в пространстве двойника имеет! Если тот огонек, что в мозгу, и тот, что в пространстве, соединить – сила получится! Ладно, про это не буду.
Ну, про интеллигенцию и про огонек я вам объяснил.
Теперь – про ошибки официальной медицины. Все они, наши медики, жутко боятся смерти. Смерти пациента, смерти собственной. Как раз страх смерти и не дает им оценить человека как целое. А он, человек, состоит, между прочим, из двух равных половинок: из постоянно наличествующей в нем жизни и постоянно наличествующей в нем смерти! И одномоментно к ним устремлен. Изъятие из медицинской практики смерти, присутствующей в нас во время жизни приличной дозой яда, – и есть главнейшая ошибка медицины. Вы мне сперва смерть, смерть живую во всю ширь покажите! – обращался надувала к невидимым медикам, – а уж потом про жизнь вашу умершую толкуйте!
– Х-хватит умничать. – Антоша чувствовал: народный целитель может говорить час, два, три. А у Антоши внутри все горело. И он знал: если этот пожар залить сейчас вискарем – решимость, с которой шел к целителю, может навсегда исчезнуть. – Пригасите огонь! Быстрее!
– Лады. Я утоплю ваш «островок» в океане тупости, в океане лени, в океане...
– Топи скорей, дурила!
Надувала, важничая, погасил свет. Антоше стало легче.
Несколько дней он продолжал кружиться на привычной телекарусели: с выпивоном, с густым дымком, с предчувствием выигрышей, удач.
Однако через неделю в голову вдруг въехала мысль: а не послать ли все карусели куда подальше? Не вернуться ли к прежней до-телевизионной, до-зеркальной жизни?
Антоша позвонил брошенной семь или восемь лет назад жене.
Не прошло и трех месяцев, как жизнь его изменилась до неузнаваемости. Исчезли кураж и напор, перестала вращаться – и во хмелю и в состоянии трезвом – телекарусель. Тоник слегка отупел, стал вяловат. Еще – стал шепелявить, подсюсюкивать.
Он с удовольствием сопровождал жену в магазины и перешел на редакторскую работу. Дети, как-то внезапно выросшие, жили своими домами. Заботиться Антоше, кроме себя самого и жены, было не о ком. Иногда он с прерывистым вздохом вспоминал свои прежние похождения, но и воспоминания стали размягченными, ватными.
Тоша больше ничего не предчувствовал. Да и зачем? Все вокруг текло спокойно, размеренно. Иногда, разве, забывался номер квартиры. Ну и не всегда было ясно – а ведь раньше он это знал точней всех гидрометцентров – какая к вечеру будет погода?
Жена все покрикивала: «Взял кошелку, пошел в магазин!» Или: «Антоша, сегодня – в Серебряный бор!», и так далее, в том же духе.
Лишь однажды Тоша пожалел о своих былых способностях. Рядом с их домом с утра начались какие-то строительные работы. Видел из окна, но не придал значения, не предупредил. Жена упала и сломала руку. Но быстро поправилась. Все вошло в привычную колею.
Перед самой весной, в двадцатых числах февраля – Антоше приснился шарлатан. Шарлатан, он же народный целитель, он же надувала, – смешно круглил щеки, а потом протыкал их тонкими, отросшими до неимоверной длины ногтями насквозь. Кровь хлестала по шарлатанским щекам. Правда, не алая: черноватая, с дымком и сажей.
Проснувшись, Антоша хотел послать шарлатана куда подальше, но передумал. Тогда ему захотелось, в память о давней встрече, прочесть стихи про «ночного гостя», но и они позабылись.
Тут шарлатан объявился сам. Через день он позвонил и крикнул:
– Медицина катастроф, ясное дело, бессильна! Я вам ее заменю. Я ведь не только душевные раны лечу. Не только мозги дуралеям вправляю! Я и колотые, и резаные раны рубцевать могу. – Наворачивал и наворачивал он. – Вы, чуть что, звякните: мол, помоги, надувала! И я – приду. Сам херувим Рейль, огонечком, спустится к вам. Спустится, поможет!
Тоша от души, громко и раскатисто, как это бывало когда-то давно – расхохотался.
– Да пошел ты, со своим херувимом. – Со сладостью выдохнул Тоша. Краткое, доходчивое, разрешающее все противоречия словцо, слетело с губ, как бархатная моль. – Пошел ты...
Шарлатан улетучился.
– Так мы едем на рынок? Ну я же тебе говорила. На тот, что у стадиона. Помнишь, в институте
