Одна дверь, потом другая. И еще одна. Последняя — двойная, обитая войлоком дверь следователя. Целый месяц я рассказывал свою историю следователю Жилоти (он скорее напоминал доктора, чем юриста) и не мог понять, зачем он вновь и вновь вызывает меня.
Преднамеренность. Вот в чем был главный вопрос. И каждый раз я повторял все ту же историю. Как сошел с поезда в Мулене. Почему в Мулене? Потому, что поезд шел слишком медленно. Я торопился, разве это неясно? (Тут он не соглашался). Поезд был очень старый и простаивал часами у каждого светофора. Пробивая мой билет, контролер сказал, что я буду в Тузуне не раньше девяти утра после двух пересадок. А я спешил, все могла решить одна минута. Да, я знаю, что уже говорил это.
Выйдя на большой станции до полуночи, я имел шанс найти машину. У меня с собой была чековая книжка, а с чеками, даже при превышенном кредите, можно взять машину на прокат. В Мулене мне сначала не повезло с двумя владельцами гаражей, потом, наконец, я получил «рено»-16 и помчался по дороге на Клермон-Ферран. Я прибыл в Тузун в шесть утра.
Теперь канистра с бензином. Жилот придавал особое значение этой канистре. Он даже не поленился и специально выяснил, дают ли обычно в таких случаях лишний бензин. Нет, не обязательно, только если попросит клиент. Но просил ли я? Служащий гаража в Мулене сказал, что просил. По вполне естественной причине, я стремился попасть в Тузун кратчайшим путем и не знал, найду ли среди ночи заправочную станцию. Я согласен, что канистра с бензином у меня была, и что фактически она не понадобилась, поскольку в Тузуне я нашел открытую заправочную станцию и наполнил бак.
Когда я прибыл в Тузун, было еще темно. В двух окнах на первом этаже горел свет. Чтобы узнать это, я должен был обойти дом, поскольку окна кухни выходили на задний двор. Но еще прежде, чем обойти дом, я знал, что эти люди не спят. Или чувствовал, если хотите.
Я тихо подошел к окну и увидел их всех троих. Фу и Бонафу сидели за столом и ели, а Тереза подавала. Казалось, у них было прекрасное настроение, но это, я согласен, чисто субъективное впечатление. Во всяком случае они набивали брюхо холодным мясом и сыром, а на столе стояла бутылка вина. Я очень ясно помню, что Тереза подала омлет, превосходный толстый омлет. Потом она села и сама стала есть.
Почему у них был такой пир в шесть утра?
В этом месте начинался спор со следователем.
«Они» дали показания. У них просто-напросто был завтрак. Они только что встали. Но это не походило на завтрак, — возражал я. Скорее это было пиршество общины, которая провела ночь в напряженном труде. Я делал особый упор на слове «община» и однажды даже сказал «обряд» вместо «труд».
Я утверждал, что в кухне царило радостное оживление. Но следователь только пожимал плечами: Я не мог убедить его. Такая пища и столь отменный аппетит — это довольно станно.
Следователь пожимал плечами.
Но у меня был еще один аргумент. Версия завтрака предполагала, что Фу и Бонафу спали в этом доме, чего прежде никогда не случалось. Правда, согласно их показаниям, в течение последних двух недель — то есть с тех пор, как я порвал с Терезой — двое мужчин не хотели оставлять девушку одну. И она сама попросила дядю пожить немного в ее доме, а старый садовник, живший в городе, завтракал с ними перед своей дневной работой.
«Перекусывал» — такое выражение фигурировало в его показаниях.
У меня не было причин отрицать это, и мы возвращались к проблеме преднамеренности.
— Что вы намеревались делать, прибыв в Тузун?
Я еще не знал, но зрелище этого ночного празднества превратила ненависть, которая давно таилась во мне, в безумное стремление убить. В такие моменты поступки человека мотивируются простой мыслью. Моя простая мысль была такова: они тут набивают брюхо, а моя Ким лежит и умирает. Из-за них.
— В этом пункте…
— Я знаю.
Вернемся к дому. Сам дом казался мне каким-то злобным живым существом. Его крыша, покрытая черепицей, красные кирпичи, облезлые ставни, ряды бурых камней фундамента — все это дышало спокойной, самодовольной, даже насмешливой силой.
Следователь пожал плечами и спросил:
— Итак, вы вернулись к машине?
Здесь неожиданно возникла другая простая мысль. Но одному Богу известно, из какого глубокого уголка моего подсознания я ее извлек! Жилот однажды сказал:
— Я полагаю, вы с самого начала действовали в одном направлении, хотя, возможно, не вполне сознательно. Надеюсь, мнение эксперта-психиатра прояснит этот момент.
Ассоциация колдовства с огнем явилась из глубин средневековья, чтобы в одно прекрасное декабрьское утро поселиться в моем разлаженном мозгу. Неведомым образом во мне пробудился древний инстинкт: очищение огнем. Следователь настаивал:
— Здесь мы подходим к вопросу о вашем возможном безумии, не так ли? Поэтому важно получить максимально ясную картину.
Все было предельно ясно: я вылил немного бензина на деревянную дверь гаража — это был даже не настоящий гараж, а просто сарай, заваленный какой-то старой мебелью. Взглянув на него и определив направление ветра, я подумал, что старое дерево загорится очень быстро, и ветер погонит пламя к главному зданию. Пока это было все, чего я хотел: выкурить крыс.
Именно так и случилось.
Но здесь я всегда останавливался. Я видел, как в темноте поднялся черный дым, сначала робко, потом под сараем взметнулось большое желтое пламя. В доме еще ни о чем не подозревали. Я слышал треск горящего дерева. Что-то радостное было в этом звуке, но сопровождавший его запах предвещал трагедию. Вдруг Бонафу встал и открыл дверь кухни. Облако черного дыма окутало его.
Они на минуту застыли, глядя друг на друга, и я увидел, что их губы шевелятся. Потом все трое выскочили во двор (я спрятался за выступом стены), и двое мужчин побежали к парку — вероятно, чтобы получить более ясное представление о размерах бедствия. Тереза не последовала за ними. Она стояла во дворе, стиснув руки и как будто пытаясь переломать по очереди все пальцы. Она очень любила этот дом…
Бонафу вернулся и крикнул, — теперь я мог слышать его, — что поедет за пожарной командой. Он велел Фу развернуть пожарный шланг и еще что-то сказал Терезе. Мужчины побежали в разные стороны, Фу к заднему двору, Бонафу к подъезду, где стояла его машина. А Тереза смотрела на огонь, который атаковал здание с другой стороны. Тогда я подошел ближе.
Треск усилился. Свет пламени озарял лицо Терезы. Она увидела меня. В ту минуту я не мог понять, ненависть или любовь смешались в ее взгляде с безумной пляской огня. Я вспомнил, как тогда, первый раз в хижине, в глазах Терезы появилось такое же выражение. Потом в моем мозгу с возрастающей быстротой пронеслось все остальное, и в конце оказалась пустота. Я спокойно заглянул в бездну, и из нее поднялась одна мысль — о том, как все должно кончиться.
Тереза попыталась заговорить, но я закрыл ее рот рукой. Она не сделала ничего, чтобы помешать этому. Казалось, мы оба приняли неизбежное, и когда я начал потихоньку подталкивать ее к огню, она не сопротивлялась. Страх как будто покинул ее.
Потом я споткнулся о камень и чуть не упал. И чарам пришел конец. От прекрасного признания неизбежного не осталось и следа. Исчезла наша героическая решимость — ее умереть, и моя убить. Она попыталась бежать, но я поймал ее, и в моих руках оказался комок нервов. «Нет! Нет!» — кричала она. Но шум огня был столь громким, что Фу ничего не услышал. У меня возникло сильное искушение отпустить ее. «Нет, ты не сделаешь этого, — возразил очень спокойный голос в моем сознании. — Ты пришел сюда, чтобы спасти то, что еще можно спасти». И я еще сильнее сжал ее руку. Жар гигантского костра был совсем близко. Пламя оставило главную часть здания и перекинулось на кухню. Остальное было чистым кошмаром.
Расширившиеся глаза Терезы, когда я втолкнул ее в раскрытую дверь, охваченную пламенем. Отчаянная попытка вырваться — я помешал ей. Тереза была сильной. Я почувствовал как ее ногти впились в мое ухо. Кровь потекла у меня по шее. И тут я понял, чего добивалась Тереза. Она хотела увлечь меня в огонь. Мысль о том, что Тереза способна убить меня оказалась почти умиротворяющей, мне требовалось не много, чтобы со всей страстью покориться ее воле. Но потом я увидел, как возвращается садовник,
