возник страх глубины. Знакомая картина человеческих будней: высокий подъем, волнение, радость – и тут же тяжкая скорбь, внезапная, страшная. Характерная деталь из истории образования неврозов.
С другой собакой эти опыты результатов не дали. Напрасно ее водили к лестнице, к краю площадки, она оставалась спокойной, уверенно подбирая пищу у перил. И третья и четвертая собаки «фобии глубины» не проявили.
– Ничего не выходит, – жаловалась ученица учителю. – Объясните, Иван Петрович: что это значит?
Ученый не спешил с объяснениями, она сама должна разобраться.
Петрова металась в поисках ответа. Фабриковала невротиков-собак – и снова убеждалась, что глубина их ничуть не пугает.
Собак годами привязывали к перилам. Почему у одной возник страх глубины, а другие не заболевали?
– Не выходит, Иван Петрович, – разводила руками помощница, – у собак полный невроз, а глубина их не трогает. Тут что-то не так.
– Истина всегда проста, – следовал спокойный ответ. – И гении, заметьте, просты и ясны.
– Но должна же я разобраться в этом.
Он с деланным огорчением спешил ее успокоить:
– Мы не можем приказывать природе, наше дело испытывать ее. Отдохните немного, развлекитесь, прочитайте одну, другую басню Крылова. Я ведь таким манером всего его зазубрил… Очень рекомендую, кратко и ясно выражался старик…
Помощница не верит ему, он попросту скрывает от нее причину.
– Что ж, значит, оставить?
– Эх вы, врач, – смеется учитель. – Мало ли страхов на свете: один боится глубины, другой высоты, третий огня, кто леса, кто поля. У кого что болит, тот тем и болеет. В клинику загляните, медицину забыли.
Клиника человека подсказала ей ответ: страх глубины, как и всякие «страхи», имеет свою историю и связан с тем, что перенесено организмом в жизни. Давние страдания, забытые трудности, точно язвы на теле, выступают наружу, чуть пошатнулась устойчивость нервной системы. У каждого невротика свои притаившиеся раны, у всякого больного своя «фобия».
Павлов был прав. Собака, спокойная у лестничного пролета, пугалась, завидев огонь на спиртовке или фонтанирующую воду. Вначале собака спокойно подбирала мясо и хлеб вокруг чашки с пылающим спиртом. После нескольких трудных испытаний и сложных задач реакции животного изменялись. Собака жалась к стенке, пятилась от огня с испуганным воем.
Таинственную болезнь человеческой психики, над которой бились невропатологи, опытным путем воспроизвели на собаке…
Осуществилось предсказание Сеченова: «Должно прийти наконец время, когда люди будут в состоянии так же легко анализировать внешние проявления мозга, как анализируют теперь физики музыкальный аккорд или явления, представляемые свободно падающим телом».
У собаки-невротика в результате перенапряжения нервных процессов развивается состояние навязчивости. Трудно поверить, любой психиатр над этим посмеется, и все-таки факты неопровержимы. Вот уже много недель собака становится у края станка и заглядывает вниз, жадно ловит воображаемые звуки, идущие из-под стола. И во время еды и покоя тревога ее не оставляет.
Подобных наблюдений у Павлова много. Собака Трезор спешит во время опыта взобраться на кормушку. В прежних экспериментах предвестником кормления служила электрическая лампочка, к которой она тянулась, чтобы ее полизать. Минуло то время, опыты не те и раздражители другие, а собака под влиянием навязчивого чувства взбирается на кормушку, чтобы приблизиться к лампочке, которой уже нет…
У Рябчика другая особенность. Зажигают ли свет, раздается ли бульканье или звучание трубы, связанные в его мозгу с пищей, – он немедленно оборачивается в сторону раздражителя, а затем туда, где когда-то тикал метроном. Движение маятника стало навязчивым в поведении собаки.
Любопытно ведет себя Зевс. Всякий раз, кода перед ним возникает чашка с пищей, он шарахается в сторону, скалит зубы и злобно лает. Когда-то в клетке с ним находилась самка Светлана, у которой он имел обыкновение насильно отбирать часть пищи. Самка давно погибла. В клетке, кроме Зевса, никого нет, а навязчивая агрессивность, связанная с памятью о былом сопернике, неизменно возникает за едой.
Другая собака ведет себя еще поразительней. Тихая, ровная собака, она ни с того ни с сего вскочит вдруг с места и застынет в нелепейшей позе. Голову запрокинет, ноги расставит и, точно изваяние, простоит без движения до получаса и больше.
– Кататонический ступор, – ставит диагноз ученый, – я видел таких людей в психиатрической больнице. Над этим стоит подумать.
Павлов забыл, что он только физиолог, не психиатр, и делит свое время между экспериментальной собакой и больным кататоником в клинике.
Нервнобольные собаки приковали его внимание. Вместе с Петровой и другими помощниками он исследует новую область науки. Ученица не отстает. Она не любит передышки. Ассистентка вся в учителя – не щадит ни себя, ни животных. Собаки не выдерживают ее суровых опытов, трудные задачи, мучительная встреча подъема с угнетением губят их мозг. Появляется экзема на лапах, язвы на теле, ни бром, ни кофеин не помогают. Истощенные нервы требуют покоя. Пройдет месяц отдыха, и экзема исчезнет, но первые же испытания вновь навяжут организму страдание…
Павлов аккуратно следит за помощницей, у него свои выводы и планы. Ее опыты уязвимы без его толкования.
– Чем вы объясняете кататонический ступор, статуйность собаки, ее нелепую позу? Растолкуйте это физиологически, – говорит ученый.
Он успел уже подумать об этом, сравнить наблюдения в клинике с тем, что увидел в лаборатории.
