состоянию зрачков.
Перед ребенком зажигали электрическую лампу, а затем гасили ее. При свете зрачок сужался, а в темноте расширялся. Движение зрачка непроизвольно, ребенку не дано управлять им. После нескольких сочетаний звучания аппарата и вспышки света один лишь стук метронома действовал на глаз, как ослепительный свет, — в кромешной темноте зрачки резко сужались. То же самое повторялось, когда освещение сочетали не со звучанием аппарата, а со словом «метроном», произносимым исследователем или испытуемым. Слово становилось непререкаемой силой, оно управляло сокровенными функциями жизни: ребенок шепчет про себя «метроном», и зрачки его в темноте покорно сужаются.
Теми же средствами исследователь замедлял сокращения сердца и пульса у испытуемого. Давление на глазные яблоки детей приводит обычно к замедлению сердечного ритма, а у некоторых — даже к замиранию его. Связав это со звучанием колокольчика, исследователь по звонку замедлял и ускорял биение сердца и пульса. Можно было с тем же успехом звучание колокольчика заменять словом «звонок», произносимым кем-либо со стороны или самим испытуемым.
Так механизм внушения был впервые физиологически обоснован.
Константин Михайлович Быков хоть и не молод, однако не прочь помечтать. Идея изменять течение болезни путем внушения не вызывает у Быкова ни опасений, ни тревог. Она кажется ему вполне своевременной, врачи могут себе позволить следовать ей. Этому, однако, должна предшествовать огромная работа, труд, рассчитанный на поколение физиологов. Быков мысленно видит ее. Ученые заняты великой задачей — изучают взаимосвязь между отдельными частями организма. Составляется карта путей, пересечений и запасных дорог, атлас обширного внутреннего хозяйства, перечень. взаимных влияний между любым органом и любой железой. Все учтено, физиология человека записана в формулах, переведена на язык точных законов. Врач не ошибется, когда силой слова пожелает воздействовать на страдающий орган. Излечение одного недуга не повлечет возникновения другого. Не пострадает при этом ни воля человека, ни защитные способности организма.
Ученый видит новую клинику, не похожую на обычную. В ней почти нет хирурга. Лечит воля врача, опирающаяся на сигнализацию коры полушарий. Искусный диспетчер шлет импульс за импульсом в различные концы великого сложного — того, что мы называем человеком. Ничто диспетчера не обманет: ни карты, ни атлас; тут нет гадания, неуверенности и страхов. Каждый импульс из мозга рассчитан, диспетчер усиливает и ослабляет деятельность органов, выключает и включает их с помощью слова.
Нельзя, конечно, без меры давать волю фантазии, но в жизни Быкова фантазия так часто становилась реальностью, мечты воплощались в действительность, что он привык на мечты смотреть, как на то, что обязательно должно осуществиться.
Глава одиннадцатая и последняя
Инстинкт
Когда физиология и психология поведают нам, почему одни люди рождаются со склонностью творить и созидать, а другие, наоборот, созерцать и восхищаться тем, что до них было сделано, тогда и мы, возможно, ответим, как возникла у Александра Николаевича Промптова любовь к пернатым и почему наблюдения над ними доставляли ему радость и счастье.
Он полюбил птиц с той самой поры, когда впервые услышал соловьиную трель в прибрежном кустарнике Волги. Болезненный мальчик, горбатый, худой, он не уставал лазать по деревьям, шарить по дуплам и кустарникам, добираться до гнезд. Какое множество их всюду, а больше всего на земле. И жаворонки, и коньки, и пеночки, и камышевки гнездятся внизу. Здесь им не страшны ни ворона, ни сорока, ни сойка — их известные враги… Мальчик жадно разглядывал обитателей гнезд, восхищался, наблюдал, но не разорял и не стрелял, хотя у него и было ладное, красивое ружье. Влюбленный в природу, он прилежно ее изучал, прислушивался ночной порой в лесу, у костра, к крикам мохноногого сычика, столь схожим с лаем собачонки; солнечным днем, притаившись в кустах, слушал посвист чечевицы и торопливый говорок серой славки.
«Густая заросль цветущей черемухи, — записывает позже юный натуралист. — Слышится звучная строфа чечевицы «ти-тю-ить, вий-тю». Вот и сама птичка на черемухе. Она выставила красную грудку, надула горлышко, подняла хохолок и с увлечением выводит свою свистовую песенку. Теперь надо держать ухо востро — не отзовется ли самка. «Пяй-пя!» — доносится из глубины черемухи, и на ветку выскакивает распушившаяся птичка. Самец вспорхнул и принялся ее кормить. Крылышки самки трепещут, она ерошит перья на голове и, проглотив пищу, кричит «пяй-пяйя». Они порхнули в гущу куста черемухи. Слышны возгласы, прерываемые кормлением, и медленно замирающая песенка. Вот и гнездо: оно почти на земле, на наружных корнях дерева. Внутри четыре зеленоватых яичка с бурыми крапинками».
Все восхищало его в кругу пернатых: урчащие возгласы и трели зеленушки, пташки с ярко-зеленой грудкой, «стукотня» коноплянок и трехсложная песенка большой синицы. В низкой прибрежной поросли однозвучно трещала речная камышевка, среди елочек и сосенок пели славка-мельничек и белоплечие зяблики — первые вестники весны, неумолчно щебетала пеночка-трещотка, далекой флейтой звучала песня золотисто-желтой иволги, и над всем птичьим хором разносились гулкие строфы певчего дрозда…
Все наблюдения тщательно заносились в тетрадь. Пение обозначалось, как «ти-ти-ти» или «тюрюк- тюрюк». Особенности его звучания, тембр и ритм отмечались как «слитно-свистовые», «слитно-трескучие», «скандированно-свистовые», в одно, два и три колена. Эту нотную запись, сложную и мудреную, понимал только автор ее. Влекомый страстью слушать птичьи голоса, он спускается на лодке с верховьев Уфы до ее устья. В лишениях и невзгодах трудного пути утешением служит ему пение приуральского зяблика, столь разное в различных краях. В каждой области словно своя песня.
Тысячу шестьсот песен записал птицелюб по одной лишь Московской области, пятьсот одиннадцать — вдоль реки Уфы. Сличив их, он мог убедиться, что приуральские зяблики возвращаются из теплых стран в Приуралье, московские же — только под Москву.
Шли годы. Давно окончена гимназия, в три года пройден курс естественных наук, а увлечение детства не забыто. По-прежнему выслеживает он гнезда птиц, изучает голоса и, подолгу просиживая с биноклем в кустах, наблюдает пестрое пернатое воинство. При нем неизменно книжка для записей и пробирка для сбора насекомых — корм пернатым друзьям. Он многому успел научиться: голос птицы стал речью, доступной ему. По голосу он узнает, чем занята певунья — вьет ли гнездо, кормит ли птенцов или только высиживает их. Ему нетрудно это проверить. Он пискнет птенцом, и мать обязательно отзовется. Занятая строением гнезда или насиживанием яиц, она к зову отнесется спокойно — нет птенцов, нет и чувства тревоги за них. Ему также легко затеять перекличку с самцом, вызвать его ревность к мнимому сопернику и готовность сразиться с ним.
Преисполненный любви к крылатым друзьям, он посвящает им свои заветные думы в стихах:
