уеду, единственно лишь дождавшись возвращения Данилы Ларионовича.
– И говорит не так, как дети говорят. – Мирон Антиохович рванул ворот рубашки. – Родного отца по имени-отчеству… Сомнений нет! Тяжек жребий, но не ропщу.
Он на миг зажмурился, а когда вновь открыл глаза, в них горела столь неистовая решительность, что Митя, позабыв о достоинстве, заорал в голос:
– Помогите! Кто-нибудь, помо… На висок ему обрушился крепкий кулак, и крик оборвался.
Очнувшись, Митридат не сообразил, где он, отчего перед глазами белым-бело и почему так холодно. Хотел повернуться из неудобной позы – не вышло, и только тогда понял, что его несут куда-то, перекинув через плечо. Услышал хруст снега под быстрыми шагами, прерывистое дыхание, и рассудок разъяснил смысл происходящего: свихнувшийся Любавин тащит свою маленькую жертву через парк.
Куда? Зачем?
Что за жизнь такая у маленьких человеков, именуемых детьми? Отчего всякий, кто старше и сильнее, может ударить тебя, обругать, перекинуть через плечо и уволочь, словно некий неодушевленный предмет?
Дыхание Митиного обидчика делалось все чаще и громче, а шаги медленней. Наконец он остановился вовсе и бросил свою ношу на снег, тяжело сел на корточки, прижал пленника коленом.
– Куда вы меня, дяденька? – тихо спросил Митя.
Снизу, на фоне темно-серого неба, Любавин казался великаном с огромной, косматой башкой.
– К пруду, – хрипло ответил Мирон Антиохович. – Там прорубь. Ты хитер, но и я не промах. Вон гляди. – Он коротко, одышливо рассмеялся и повернул Митину голову назад.
Там, за деревьями, белели стены дома.
– Видишь окно открытое? Это твоя спальня. Скажу, уложил тебя спать, а ты через окно сбежал. Данила подумает, что ты снова в уме тронулся. Жалко его, пускай у него надежда останется. Ни к чему ему правду знать.
Подавляя неудержимое желание закричать от ужаса, Митя спросил еще тише:
– Почему вы хотите меня убить?
– Не хочу, а должен.
Внезапно Любавин нагнулся и снова зажал своему пленнику рот. Секунду спустя Митя услышал приближающийся стук копыт. Кто-то скакал по аллее галопом в сторону дома.
– Пора, – пробормотал сумасшедший. Вскинул мальчика на плечо, понес дальше.
– Я ничего дурного не сделал! – крикнул Митя.
– Не лги, сатана, не обманешь! – пропыхтел Мирон Антиохович, продираясь через кусты.
Вот ветки расступились, и впереди открылась белая поляна с черным пятном посередине.
Нет, не поляна – пруд, а черное пятно – прорубь!
Митя забарахтался, закричал – не о помощи, ибо кто ж тут услышит, а от раздутия легких. Они, бедные, истово хватали воздух, словно понимали, что это напоследок, что скоро им суждено наполниться жгучей черной водой.
– Остудись, остудись перед геенной огненной, – приговаривал на ходу Любавин.
– Стой! – раздалось вдруг сзади. – Мирон, ты что?!
– Д-Данила! Я здесь! – завопил Митя, выворачиваясь и брыкаясь.
Любавин перешел на бег, но Фондорин тоже бежал, быстро приближаясь.
Безумец споткнулся, упал, но Митю из рук не выпустил.
– Врешь, – шептал он, подтаскивая мальчика к проруби. – Мирон Любавин свой долг знает!
Видно, понял, что не успеет утопить. Схватил Митю обеими руками за шею, но сжать не сжал. Налетел Данила, отодрал Любавина от жертвы, швырнул в сторону. – Опомнись! У тебя мозговая горячка! Деменция! Я еще за ужином приметил…
– Зачем ты вернулся? Зачем? – с болью воскликнул тот.
Бросился было снова на Митю, но Фондорин был начеку – перехватил и больше уже не выпускал.
– Ну, ну, успокойся, – заговорил он медленно, рассудительно, как бы убаюкивая. – Это я, твой старый товарищ. Это мой сын, Самсон. А тебе что померещилось? Много работаешь, себя не жалеешь, вот и надорвал рассудок. Это ничего, я тебя вылечу…
– Зачем ты вернулся? – в отчаянии повторял Мирон Антиохович. – Ты все испортил! Зачем ты вернулся?
– Вернее сказать, почему, – все так же умиротворяюще ответил Данила. – По двум причинам. Дорога через лес оказалась не столь уж узкой и заснеженной. Вполне можно было поехать в санках. А еще я все думал и не мог понять, с чего это вдруг ты решился малому мальчонке свой драгоценный микроскоп дать. Ведь даже родного сына не подпускаешь. Опять же блеск у тебя в глазах был особенный, знакомый мне по медицинским занятиям. Так глаза горят, когда человек вообразит, что он один в здравом уме, а все прочие безумцы и против него сговорились. У тебя припадок, временное ослепление разума…
– Это у тебя ослепление! – бессвязно закричал Мирон. – Ты что, не видишь, кто с тобой? Отыскал сына и радуешься? А где он шатался, знаешь? Спрашивал? Так ведь он правды не скажет! Такого наврет, всякий поверит! Послушай меня! Его истребить надо!
Он рванулся так сильно, что Данила его не удержал, к Мите не подпустил – закрыл собой.
Тогда Любавин кинулся назад, к дому, истошно вопя:
– Эй! Эй! Милиция! Кто на часах? Сюда! В ту же минуту в окнах загорелся свет, наружу выбежали несколько человек с фонарями.
– Бежим! – Данила подхватил Митридата на руки. – Милицейские у Мирона дюжие, шутить не станут.
Понесся огромными скачками по льду, потом через парк.
Сзади слышались крики Любавина:
– Вон там они, вон там! Догнать, схватить, кляпы в рот, обоим!
Ах, как быстро бежал Фондорин – у Мити только ветер в ушах свистел. Откуда у старого человека столько силы?
Перед оградой Данила остановился. Митю просунул между прутьев, сам ухватился за острия копий, подтянулся, спрыгнул вниз.
Долго бежали через снежное поле. Хорошо наст был крепкий, держал. И еще выручила невесть откуда налетевшая метель – подпустила по белому белых завитушек, подхватила беглецов, прикрыла кружевной занавеской.
На опушке леса Фондорин упал в сугроб, привалился к сосне. Перевел дух.
Митю прижимал к себе, чтоб не замерз.
– Ах, горе, ах, беда, – сокрушался Данила. – Один на всю Россию нашелся толковый эконом, крестьянам благодетель, и тот ума лишился. Ты, Дмитрий, на него зла не держи, это не он тебя убить хотел, а его болезнь. Я после непременно к Мирону наведаюсь и вылечу его. Он – живая душа, пускай даже и нездоровая. Ничего, лучше хворая душа, чем когда у человека вовсе нет ни души, ни совести. Это уже не излечишь. Жить без совести всего на свете хуже…
Глава семнадцатая
Кроткая
– …А лучше всего то, что эта курица Инга прямо души в тебе не чает. «Сэр Николас то, сэр Николас се, девочку просто не узнать». Браво, Ника, браво.
Жанна насмешливо похлопала Фандорина по щеке – он отшатнулся.
Они стояли на лестнице вдвоем. Хозяйка ушла на кухню проверить, скоро ли будет готово горячее, попросила Николаса сопроводить «Жанночку» в салон.
Вот он и сопровождал, на еле гнущихся ногах.
– Хорошо, что я тебя тогда не размазала по шоссе, – проворковала истинная Никина работодательница, беря его под руку. – Я чувствовала, что время на тебя потрачено не напрасно, у меня интуиция. – Женственно прислонив голову к его плечу, перешла на шепот. – Сегодня ночью ты сможешь выплатить свой долг. И все, свободен.
– Что именно я должен сделать? – хрипло спросил он.
