У меня в семейной истории есть подлинный сюжет для трагической повести или даже романа.
Молодая девушка, дочь раввина, которая с семьей эмигрировала в Париж в 1917 году, познакомилась там же в 1924 с будущим мужем, белогвардейцем, высококвалифицированным инженером, и уговорила его через некоторое время вернуться в Россию, по которой пылко по-юношески скучала. Тогда как раз СССР приглашал специалистов возвращаться и работать.
Они вернулись. В 1937 году его, конечно, забрали… 10 лет без права переписки, то есть расстрел. А ее с маленькой дочкой выслали из Москвы…
kak_je_tak
Точно знаю, что мечтала бы уехать и ждала окончания ужаса. Но уехала бы, только если бы было с кем или к кому. Мне вот сейчас тоже много всего не нравится, но уезжать страшно, да и много всего тут держит.
sashinetta
…А я всех понимаю – и белых, и красных, и уехавших… Понимаю и тех, кто машет шашками, и тех, кто слушает скрипку… До боли в сердце жаль разоренные усадьбы с запахом антоновских яблок, вырубленные вишневые сады… С ужасом, с содроганием, с яростью думаю о судьбе Марины Цветаевой и ее семьи…
Но в то же время действительно ведь есть и другая сторона… Я не знаю…
Сейчас читаю красноярские газеты 20-х годов – какое-то черное, мрачное время, воскресники по вывозу мерзлых лошадиных трупов (в январе город был освобожден от колчаковских войск…), и – длинная статья о театре… И ведь на самом деле неподдельный искренний энтузиазм… Люди расчищают скопившийся мусор и строят жизнь заново…
Двадцать лет дома
19.08.2011
Страна с нечеловеческим названием СССР мной воспринималась как некая чуждая среда, где всё устроено по-уродски, где настоящее тоскливо-серого цвета, а будущее – черного. Я чувствовал себя там каким-то Бен Ганном.
В Перестройку вдруг обнаружилось, что таких «Палле-одних-на-свете» много, и мы все вышли на улицы и даже примерещилось, будто мы можем что-то изменить.
И вот настало утро 19 августа 1991 года.
Меня разбудил телефонный звонок.
«Спишь? – с истерическим смехом спросила коллега по редакции. – Включай телевизор».
Мы с женой послушали кафкианский бред, который несли с экрана дикторы.
«Этот номер у них не пройдет, – сказал я. – Поехали в центр».
Мы поехали.
По Садовому ползли танки, их аккуратно объезжали машины, и никто даже не дудел. С тротуаров с вялым любопытством смотрели люди, стояли обычные очереди за продуктами. Всем было наплевать.
Говорю: «Идем к Белому дому, наверняка все там».
Пришли. На мосту бронетехника. Перед зданием российского верховного совета пусто.
Потоптались мы, пооглядывались.
«Ладно, – говорю. – Идем отсюда. Эта страна получает то, что заслуживает».
И побрели мы вверх по Калининскому проспекту.
Я думал: «Никогда себе не прощу, что не задержался на неделю, ведь уговаривали (мы всего день как вернулись из Германии, от друзей). Теперь всё, снова железный занавес».
Вдруг поднимаю голову – и ощущение, что мне навстречу вздыбилась мостовая.
Сверху, со стороны Арбатской площади, шла огромная, многотысячная толпа: люди, триколоры, почему-то строительный кран, и на нем парни размахивают какими-то флагами. И всё это движется к нам, сюда.
Даже сегодня, вспоминая этот миг, я начинаю моргать. Это один из самых важных моментов в моей жизни. Впервые, в тридцатипятилетнем возрасте, я понял, что живу дома, что это моя страна.
