«Счастье — это когда близкие понимают твою высшую цель…» Так, пожалуй, точнее. Впрочем, дело не в определении. Дело в сути.
В тот вечер было тихо. Ребенок уснул. Телевизор не работал. Алена что-то уютно вязала под голубым торшером. Я же, не произнеся ни слова, поднялся с дивана, вытащил из-под кровати мольберт и разложил его посреди комнаты. На меня смотрела та самая недописанная картина, работа над которой прервалась с приходом моей возлюбленной. Тогда у меня было вдохновение, а сейчас его не было. Я смотрел на картину и никак не мог вспомнить, что я хотел выразить, начав это полотно? Кажется, что-то об иллюзии земного счастья, или об иллюзии земного бытия. Словом о каких-то иллюзиях… Я макнул кисть в краску и начал писать. Я впервые в жизни делал это без вдохновения, надеясь, что оно придет в процессе. Но оно не приходило.
Алена подошла сзади и мягко обняла.
— За сколько ты это продашь?
— Понятие не имею. Может быть, вообще не продам.
— Тогда зачем терять время?
Я взглянул в её шикарные глаза и сразу понял, что счастья быть понятым мне не суждено на этом свете.
— Ты ошибаешься, — ответил я сердито, — как раз в данный момент я делаю именно то, на что мне отпущено время.
Она поднесла ладонь к моему лбу и спросила с тревогой:
— Ты случайно не болен?
— Был болен, а сейчас выздоровел…
Я замолчал, чтобы обдумать свои дальнейшие слова, догадываясь, что от них будет зависеть наша судьба. Однако мое молчание Алена истолковала по-своему. Она нахмурилась и сухо произнесла:
— Я пошла спать. Не забудь, что ты завтра штукатуришь гараж.
Следующий день был воскресным. Обычно за неделю я так выматывался, что воскресенье для меня было истинным праздником. По субботам я делал домашние дела: ходил на рынок, крутил мясо, делал в квартире уборку, выбивал ковры (их у нас было шесть), но по воскресеньям я позволял себе отоспаться. Именно по воскресеньям я, на манер Обломова, бессмысленно валялся на диване и сквозь дремоту смотрел телевизионные передачи. Но в последнее время по воскресеньям я приноровился брать штукатурные шабашки, поскольку мы меняли старую мебель на новую и денег катастрофически не хватало.
— Постой! — произнес я, удерживая её за рукав. — Я завтра не пойду штукатурить. Я буду всю ночь работать.
Она пренебрежительно взглянула на мою недописанную картину и хмыкнула:
— Это ты называешь работой?
— По-твоему, работа — это только то, что приносит деньги? Но пойми, какими деньгами возможно удовлетворить истинные потребности души? За деньги можно лишь слегка потешить плоть.
Алена не поняла.
— Почему ты свои причуды ставишь выше семейных интересов? Именно сейчас, когда семья в нелегком положении, тебе, видите ли, вздумалось рисовать. Мы же с тобой решили, что купим новый гарнитур! Или ты раздумал?
Презрительный тон, с каким Алена говорила о «рисовании», начал меня раздражать. Мне стоило невероятных усилий, чтобы сдержаться и не накричать.
— Видишь ли, — произнес я как можно мягче, — мое предназначение в жизни и есть живопись. Я все-таки художник, а не маляр-штукатур.
— С чего ты взял, что ты художник? — перебила она. — Кто тебе сказал? У тебя есть диплом художника? Нет у тебя никакого диплома. И, пожалуйста, не внушай себе, что ты второй Гоген и что мир без твоей живописи не сможет существовать. Ты сейчас обязан заботиться о семье. Вот поставишь на ноги сына, уйдешь на пенсию и малюй сколько влезет.
— Да кто ты такая, чтобы решать, что я обязан, а что не обязан? взорвался я.
— Жена твоя, — ответила она невозмутимо. — Словом, ты серьезно подумай над своим поведением. И отправляйся спать. Завтра тебе штукатурить.
Она ушла в спальню, нервно хлопнув дверью, а я опустился на корточки и закрыл ладонями лицо. Впервые за три года семейной жизни у нас возник конфликт. До этого мы жили душа в душа, и я всегда был уверен, что, когда снова возьмусь за кисть, она поймет меня. Но я жестоко ошибся. Она понимала во мне каждую мелочь, но не поняла самого главного. Точнее, не захотела понять. Я даже догадывался почему. Понять — это значит пожертвовать, это значит взять часть ноши на себя.
И вдруг я очутил, что именно сейчас мне предстоит сделать окончательный судьбоносный выбор: оставить все как есть и отправиться спать или снова взвалить на себя тяжелый крест художника?
«Снова! — прошептал я. — Ибо талант — есть поручение, которое нужно исполнить во что бы то ни стало…» Кажется, это сказал Баратынский. Впрочем, неважно, кто сказал. Важно, что это истина.
Я поднялся и схватился за кисть. Меня охватило жуткое волнение — а вдруг у меня больше нет таланта? Так бывает, и очень часто! Господь отбирает дар у тех, кто им не пользуется или пользуется ради наживы, как пользовался, например, Пикассо. Отбирает и отдает другому, более целеустремленному.
Подозрения мои оправдывались. Я все ночь корпел у мольберта, и ко мне не приходило вдохновение. То, что получалось на холсте, было ужасно. Мысли разбегались, рука не слушалась, сердце молчало. К утру я понял, что картины не получится. Я закрасил холст черной краской, чтобы не видеть плоды своей деградации и обессиленный рухнул на диван. Неужели жена права и у меня нет никакого художественного дара? Но ведь когда-то был!
За окном уже рассвело. Часы показывали половину восьмого. В девять я уже должен быть в гараже. Впрочем, какой к чертовой матери гараж? Сил уже никаких не осталось.
Из спальни вышла заспанная жена. Она подошла к мольберту и с любопытством взглянула на холст. Минуту она молчала, после чего губы её тронула саркастическая усмешка.
— Эта и есть картина, в которой нуждается человечество? — ехидно осведомилась она.
23
