богобоязненных глазговских пуритан. «Табачные лорды», щеголявшие в роскошных алых плащах английской шерсти, были первыми по-настоящему богатыми людьми в Шотландии.
Они стали вкладывать капиталы в промышленность, они же были первыми банкирами.
Корабли, отправлявшиеся за табаком, везли за океан холсты, кожевенные и металлические изделия.
Прибыль стекалась отовсюду. Капитал, молодой и энергичный, порождал прибыль, а она снова превращалась в капитал: капиталисты строили новые суда и фабрики, нанимали новых рабочих. Рынки казались безграничными.
Согнанные с земли крестьяне, обнищавшие ремесленники, горцы из разрушенных родовых кланов стекались в Глазго и окрестные города, заполняя новые фабрики и мастерские. Автор первой истории города, вышедшей в 70-х, годах XVIII века, с восторгом пишет, что после 1750 года с улиц исчезли нищие и даже малолетние дети были заняты работой.
Накопление шло безудержно. Лишь малую толику прибыли купцы и промышленники тратили на себя, на свои семьи. Лондонцев, привыкших к столичной роскоши и расточительству старой и новой знати, поражал «аскетизм» глазговских богачей. В Глазго почти не было богатых особняков. Во всем городе было три или четыре частных выезда. Сам Адам Смит сообщает, что в его студенческие годы почти никто в городе не имел более одного человека мужской прислуги. «Скупость — она пришпоривает усердие», — писал его друг Юм.
Эта эпоха рыцарей накопления отходила в прошлое на глазах Смита. Богачи могли без ущерба для своих предприятий строить особняки и нанимать слуг. Это уже не мешало накоплению.
Таким увидел Глазго Адам Смит. Новые буржуазные отношения были здесь предельно обнажены, его величество капитал начинал свое победное шествие. Глазго стал его экономической лабораторией.
«Гений — это энергия, которая собирает, комбинирует, обобщает и оживляет», — говорит Сэмюэл Джонсон. Такой гений явился среди глазговских купцов и фабрикантов, которые не только делали деньги, но и любили поговорить о том, откуда берутся деньги и что надо сделать, чтоб их было больше.
Еще до приезда Смита просвещенный и богатый лорд-провост (мэр) Глазго Эндрю Кочрейн организовал Клуб политической экономии. Раз в неделю к нему на сытный шотландский ужин с виски, бренди и кларетом сходились деловые люди и университетские профессора. До ужина слушали чье-нибудь сообщение и начинали беседу, которая продолжалась за столом и завершалась за трубками в гостиной.
Разговоры шли о торговле и пошлинах, заработной плате и банковом деле… Иной раз затрагивали и политику, особенно когда в 1756 году началась Семилетняя война.
Очень скоро Смит стал виднейшим членом этого клуба. Кочрейн ценил его заслуги так высоко, что провел через магистрат решение, по которому профессор стал почетным гражданином города Глазго.
У Кочрейна Адам Смит читал знаменитую «Лекцию 1755 года», которую до сих пор безуспешно разыскивают английские ученые. Разыскивают потому, что в ней Смит, видимо, впервые высказал некоторые свои важнейшие экономические идеи. Эта рукопись была у его первого биографа Дагалда Стюарта, который процитировал оттуда несколько поистине замечательных мыслей, но потом бесследно исчезла.
Гулял Смит не только в университетском саду и на прибрежном лугу — Глазго-грин. Его любимым времяпрепровождением было ходить в мастерские и на фабрики, наблюдать и расспрашивать.
Даже эдинбургских и лондонских друзей, наезжавших в Глазго, он неизменно вел на кожевенную фабрику и в мастерские.
В 1759 году его гостем был Чарлз Таунсэнд, видный политик, будущий министр финансов. Он приехал, чтобы познакомиться со Смитом как с будущим воспитателем его подраставшего пасынка — юного герцога Баклю[18]. Эти планы осуществились через пять лет.
Смит не преминул показать Таунсэнду своих кожевников. Подведя гостя к большому дубильному чану, через который была перекинута неширокая доска, он объяснял ему процесс дубления кожи. Таунсэнд, дородный, грузноватый мужчина лет тридцати пяти, вежливо слушал, хотя его слегка мутило от запахов, исходивших из чана и еще откуда-то. Желая что-то, показать ему, Смит встал на доску, от чего гость предусмотрительно воздержался. Нога в щегольской туфле поскользнулась, и Смит с плеском упал в вонючую жижу. Упал в своем парадном, расшитом позументом кафтане, дорогом лондонском парике и с неизменной тростью.
Человечество могло бы не получить «Богатства народов», если бы рядом не оказался расторопный рабочий, который протянул профессору шест и вытащил его на сушу.
Миссис Смит была немало испугана, когда коляска Таунсэнда доставила ее сына домой после этого купания. Сам Таунсэнд пришел пешком. После этого слуга и кучер долго мыли и сушили сиденье и обивку коляски.
5. ДЖЕМС УАТТ И ДРУГИЕ
«Только настоящий ученый мог изобрести огненную машину», — писал Смит в 1763 году.
Очень хотелось бы отнести эти слова Смита к его современнику и другу Джемсу Уатту. Но они написаны до того, как Уатт сделал первый важный шаг к своему изобретению — придумал отдельный от рабочего цилиндра конденсатор пара.
Скорее Смит имел в виду предшественника Уатта — англичанина Ньюкомена, неуклюжая и малоэкономичная машина которого обычно и называлась «огненной машиной» («fire engine»).
Смиту казалось, что развитие паровой машины, огромную роль которой он проницательно предвидел, пойдет лишь по пути частных усовершенствований изобретения Ньюкомена:
«Многие менее талантливые мастера, которые будут заниматься конструкцией этой чудесной машины, вероятно, позже откроют более удачные методы применения этой силы (пара. — А. А.), чем те методы, которые были впервые использованы ее прославленным изобретателем».
Когда Смит писал это в первом черновом наброске к «Богатству народов», 28-летний Уатт еще не получал запечатленного историей указания профессора натуральной философии Андерсона о ремонте университетской модели машины Ньюкомена. Той самой модели, которая подтолкнула его мысль и которая выставлена теперь как национальная реликвия под стеклянным колпаком в музее.
В апреле 1765 года, когда Уатт во время своей легендарной прогулки по Глазго-грин, между прачечной и хижиной пастухов, набрел на свою первую революционную идею, Смита уже не было в Глазго.
Но нет сомнения, что он знал об опытах с паром, которые Уатт делал с 1759 года, и слышал длинные разговоры Уатта и профессора Блэка о паровых машинах. Очевидно, в Уатте он видел одного из «менее талантливых» продолжателей дела Ньюкомена. Действительная роль изобретения Уатта обнаружилась лишь в 80-х годах, уже после выхода в свет «Богатства народов».
Уатт, Блэк, Андерсон и несколько других талантливых естествоиспытателей и механиков работали в стенах университета, рядом со Смитом. Значение этого трудно переоценить. Не только город Глазго, но и университет — в отличие от большинства британских университетов — живет в атмосфере назревающей промышленной революции. Вся обстановка заставляет Смита от абстрактных спекуляций обратиться к острым социальным и экономическим проблемам эпохи.
Наблюдения над хозяйственной жизнью, которые он черпает из опыта (включая «опыт» в дубильном чане), из разговоров и книг, соединяются в его мозгу с широчайшими познаниями в истории и философии.
Его взгляд все более приковывается к тому, что представляется ему главным итогом предшествующего развития и залогом дальнейшего прогресса, — к разделению труда. Он не видит еще принципиальной разницы между разделением труда внутри отдельной мануфактуры, под командой одного капиталиста, и разделением труда в обществе, между отдельными производителями и предприятиями. Для него важно лишь, что и то и другое повышает производительность труда, «увеличивает богатство».
Но осмысливание разделения труда толкает его к другой, подлинно замечательной идее. Если общество движется вперед благодаря разделению труда, обособлению все новых видов производительного труда, то все эти виды труда по необходимости эквивалентны, равноправны. Следовательно, любой
