ему, что Елизавета не может встретиться со шведским послом и считает нужным проявлять крайную предосторожность, так как опасается покушения. Шетарди находил, что Лесток сильно преувеличивает опасность, грозящую цесаревне, и что на самом деле Елизавета боится скомпрометировать себя. И далее: «Я в состоянии буду судить о том с большей достоверностью, когда снова буду иметь возможность видеть эту принцессу. Я уже собирался, чтобы никого не удивить, сказать ей вслух после приветствия при аудиенции, которую буду иметь у нее, что чем дольше я был лишен удовольствия свидетельствовать ей свое почтение, тем сильнее надеюсь вознаградить себя теперь (и, надеюсь, она позволит мне сделать это), выполнив долг, который я обязан выполнять по отношению к ней». Вот что такое настоящая версальская галантность! А смысл тирады простой: надо бы нам встретиться.
Всё это происходило на глазах множества людей. Описывая конспиративную беседу с цесаревной на придворном балу, Шетарди сообщает: «Так как мы с принцессой заметили, что большинство лиц, находившихся на балу, обращают внимание на наш разговор, то мы сочли уместным не продолжать его более, чтобы не возбуждать подозрений».[437] Тщетная предосторожность!
Естественно, что о тайных поездках Шетарди к Елизавете, о встречах его с Лестоком знали при дворе, как и о «случайных» встречах посланника с цесаревной. Их встречи и разговоры давали обильный материал для сплетен, слухов, заставляли задумываться об истинных целях всех этих контактов. Уже с начала 1741 года по указанию правительницы была организована слежка за всеми передвижениями вокруг дворца Елизаветы, в соседнем здании устроили квартиру наблюдения («безызвестный караул»), из которой специально назначенным солдатам было предписано смотреть, «какие персоны мужеска и женска полу приезжают, тако же и Ее высочество благоверная государыня цесаревна Елисавет Петровна куда изволит съезжать и как изволит возвращаться», и об этом каждое утро подавать рапорты.[438]
Долгое время слухи о содержании визитов Шетарди к цесаревне и о его встречах с Лестоком оставались весьма туманны, хотя догадаться о предметах тайных разговоров было можно. Обычно именно так передавались секретные сведения, плелись интриги против конкретных вельмож, устраивались заговоры против существующего режима. В те времена на дипломатов смотрели как на легальных шпионов и провокаторов, обязанностью которых был не только сбор нужных сведений, но и почти неприкрытое вмешательство в дела стран аккредитации с помощью интриг, а особенно — посредством подкупа и взяток. Воспользуемся уже упоминавшейся остротой Фридриха II: ослов, нагруженных золотом для подкупа, дипломаты вводили во все столицы тогдашнего мира. Так делали и русские послы, изводившие сотни тысяч червонцев на шпионов и информаторов разных мастей, на подкуп министров короля и депутатов Речи Посполитой, членов рикстага и чиновников Швеции, визирей, евнухов и родственников султана в Стамбуле, газетчиков Лондона и Гамбурга. Так делали иностранные дипломаты и в России. Выше уже рассказывалось, как в феврале 1741 года выяснилось, что прусский посол обещал огромные деньги бывшему учителю правительницы, «полагая, что он пользуется большим влиянием на нее». [439]
К лету 1741 года информация о зреющем антиправительственном заговоре стала поступать в Россию и из-за границы. Очень многое было известно в Стокгольме, куда регулярно писал Нолькен. Между тем там подвизалось немало платных и бесплатных друзей России и Англии, которые сообщали какие-то отрывочные сведения о заговоре в Лондон. Вскоре и сам Финч получил соответствующее извещение от своего министерства иностранных дел и передал его Остерману. В отличие от прежних отрывочных, приблизительных данных, получаемых с разных сторон, английская нота представляла собой квинтэссенцию всей собранной информации. Читая послание статс-секретаря лорда В. Гаррингтона русскому правительству, удивляешься точности информации, в нем содержащейся, ясности и недвусмысленности каждой фразы текста. Такие бумаги готовят только профессионалы высочайшего уровня: «В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска, расположенные в Финляндии, усилить их из Швеции… Франция для поддержки этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия ободрена и подвигнута известием, полученным от шведского посла в Санкт-Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны… Нолькен также пишет, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ним и агентами великой княжны и при помощи французского посла маркиза де ла Шетарди, что все переговоры между ними и великой княжной велись через француза-хирурга (Лестока. —
Английский посол Финч вручил послание правительства Его величества короля Георга II Остерману и Антону Ульриху. А что же правительница и ее министры? Как пишет Манштейн, когда Остерман, получивший сведения от своих шпионов, сообщил правительнице, что цесаревна Елизавета что-то замышляет против регентства, та в ответ «посмеялась над ним и не поверила ничему тому, что он говорил по этому предмету».[440] Этот же мотив проходит и в мемуарах Миниха, правда, по поводу частых встреч Елизаветы с гвардейцами в летней даче у Смольного: «Правительница принцесса Анна была предуведомлена об этих собраниях, но считала их пустяками, не могущими иметь последствий; при дворе говорили с насмешкой: „Принцесса Елизавета водит компанию с Преображенскими солдатами“».[441] Смех правительницы можно объяснить только одним: она представить себе не могла, что Елизавета — эта изнеженная, капризная красавица, прожигательница жизни — способна на такое мужское, опасное, в стиле Миниха, дело — государственный переворот. Уж Анна Леопольдовна по истории 9 ноября 1740 года хорошо знала, сколь нервное и непростое это предприятие. Да и какими силами смогла бы совершить переворот Елизавета? Все знали, что она водит компанию с гренадерами, что они величают ее кумой, но солдаты — орудие, масса, и кто же поведет их на захват дворца? Действительно, ни один офицер или генерал не был замешан в заговоре. Правительнице и людям, бывшим тогда у власти, повторение предыдущего (9 ноября 1740 года) переворота казалось единственно возможным вариантом. Нужно, чтобы фельдмаршал (генерал, на худой конец — полковник) повел солдат под командой верных офицеров ко дворцу. Неудивительно, что власти особенно внимательно начали присматривать за фельдмаршалом Минихом.
Пожалуй, больше других нервничал из-за Елизаветы принц Антон Ульрих. В декабре 1740 года он поручил М. Г. Головкину расследование дела какой-то бабы, которая где-то брякнула, что «фельдмаршал Миних, приехав к (цесаревне), стоял на коленях и объявлял свою службу в таком намерении, чтоб (ей) быть на всероссийском престоле». Баба категорически отрицала навет и призналась в том, что действительно говорила о посещении Минихом цесаревны, но не более того, зато вспомнила какого-то знакомого ей кузнеца, о сне которого они разговаривали. Сон же был политически актуальным: труженику молота снилось, что Елизавета Петровна — императрица Всероссийская.[442]
Другой случай был связан тоже со снами кузнеца (возможно, того же) и относился к началу марта 1741 года, то есть сразу же после отставки Миниха. Тогда подпоручик Нотгофт донес на литаврщика Грубера, который ему рассказывал, что Сара Каландерша, жена кузнеца Каландера, «сказывала ему, чтоб бывший-де фельдмаршал Миних был один раз в доме у… Елизавет Петровны и, припадши к ногам Ея величества, просил, что ежели Ея величество ему повелит, то он все исполнить готов». А далее следует довольно неординарный ответ цесаревны: «…на что-де Ея величество изволила ему сказать: Ты ли-де, который корону дает, кому хочет, я-де оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу».
По показаниям литаврщика Грубера, Каландерша рассказывала всю историю иначе: Миних стоял на коленях, требовал от Елизаветы повеления, а она ему сказала, «что он-де, Миних, ведает, что Ея высочеству надобно и к чему она право имеет, и потом-де… онаго фельдмаршала очень милостиво принять и до крыльца провожать изволила». Каландерша всё это слышала от музыкантовой жены Строуши. Обе эти женщины — вероятно, немки или чухонки — оказывается, служили при дворе цесаревны. Поэтому генералиссимус, который опять вместе с Головкиным вел расследование, не решился арестовать их во избежание огласки и скандала.
Но при этом Антон Ульрих завербовал Нотгофта, чтобы тот смотрел, когда цесаревна «на Смольный двор приедет и тогда кто из генералитету или прочих чинов ее туда провожает, по которому оному генералиссимусу повелению он, Нотгофт, о том и репортовал потому, что он близ того Смольного двора квартиру имеет». По приказу принца Нотгофт привел к нему кузнеца Каландера и литаврщика Грубера.
