— Сержант, а сержант, — позвал Ишакин.
Андреев рывком поднялся, тоже сел и принялся скручивать цигарку, не глядя на солдата.
— Не сердись, сержант.
Андреев сосредоточенно скручивал цигарку, ждал, что еще скажет Ишакин. Но тот молчал.
— Разве я сержусь? — наконец отозвался Григорий. — Я тебя вычеркнул из своих списков.
— Как вычеркнул? — испуганно повернулся Ишакин.
— Долго объяснять и не поймешь.
Зачем объяснять ему, что есть у Григория памятный список, занесенный не на бумагу, а на само сердце. Из списка безжалостно вычеркнут дезертир Шобик, но в нем вечно останутся живыми Семен Тюрин, капитан Анжеров, Микола и даже безвестный старшина, который, уйдя из тюрьмы, не перекинулся к немцам, хотя и имел обиду на советскую власть, но прибился к своим и погиб, добывая в бою оружие. Зачем нужно объяснять это Ишакину?
— Имею просьбу, сержант.
— Говори.
— Доложи Васеневу.
— Странно.
— Доложи, сержант.
— Нет, — резко ответил Андреев.
— Тогда накричи на меня, ну, замахнись, ну, дай по роже! Я никому не скажу, но сделай со мной что-нибудь!
— Истеричный же ты, Ишакин.
— Пусть! Только накажи, легче будет. Ты ж меня не знаешь, сержант, совсем не знаешь. Может, я впервые встретил такого, как ты. Может, был у меня под Мценском отделенный, а я его хотел в бою, сзади, пристрелить, он мне, лягавый, дышать не давал, моим прошлым, как щенка носом в г... тыкал.
— Я не знаю твоего прошлого.
— Знаешь, ты все знаешь. Только травить за прошлое не станешь, ты не такой. Я тебе не рассказывал, а ты знаешь.
— Догадывался.
— Догадывался и не спрашивал, знал и не травил. А я, может, эти полгода, какие хожу под твоей рукой, человеком себя почувствовал, впервые, а может, я жить заново учусь? А сегодня сорвался. Прости меня, сержант.
— Разве во мне дело? — отозвался Григорий. — А Алексей Васильевич? А та женщина? В конце концов, дело в принципе.
— В принципе, — устало усмехнулся Ишакин. — А какой у меня принцип? Знаешь, какой принцип был у меня до войны? Взять, что плохо лежит. И даже, что запрятано. Взять себе, понял? Себе! Увести, как у нас говорят. Но я хочу иметь другой принцип, твой, дядьки усача, Мишки Качанова. А хочешь, я пойду к дядьке и покаюсь? Хочешь пойду к той бабе и повалюсь в ноги?
— Не валяй дурака.
— Эх, сержант, да ее слезы вот где жгут, — он похлопал себя в грудь. — Жгут и жгут!
— Надо сначала думать, а потом делать.
— Смешной, по себе меряешь. Хорошая мерка, да не каждый ею пользуется.
— Кто ж мешает?
— Не задавай трудных вопросов, сержант, — тихо ответил Ишакин. — Спроси что-нибудь полегче.
На том и кончился их разговор.
Утром вернулись Васенев и Мишка Качанов. Мишка обратил внимание на ишакинскую гимнастерку — не нашел на ней гвардейского знака. Округлил глаза:
— Потерял, голова садовая?
Ишакин отвел в сторону глаза. Андреев молчал.
— Силен! — не унимался Качанов. — Его потерять уметь надо — такой гайкой привинчен.
— Закрой свое хлебало, — окрысился Ишакин. — Будет тут каждый зудить.
— Сержант, его, случайно, мешком с мякиной из-за сосны не пришибло?
— Оставь его в покое, — сказал сержант. — Свой не потеряй.
3
Группа Васенева подорвала эшелон с техникой, и сделал это Мишка. Мину поставил ловко и быстро, прямо виртуозно, под носом у патрулей. Его обстреляли, Эшелон решил подорвать взрывателем натяжного действия. Их предупреждали — впереди эшелона немцы пускают груженые камнем платформы, для безопасности.
Под шнур приспособили шелковые парашютные стропы. Когда патрули открыли огонь, Мишка с насыпи скатился кубарем. Добравшись до укрытия, твердо решил взорвать мину преждевременно, если к ней подойдут патрули. Но у тех хватило ума не соваться куда не просят. И поезд не остановили — либо не знали, что дорога заминирована, либо не могли по им ведомой причине, а может, и не хотели вмешиваться.
Мишка рванул шнур в тот момент, когда на фугас покатился паровоз.
В лагерь возвращались довольные, особенно Васенев. Был на самостоятельном задании, которое выполнил удачно. И убедился, что Качанов ловкий парень и храбрый. На Большой земле разыгрывал простачка, за бабенками увивался, доверия не вызывал. Он же, оказывается, с легким сердцем, не задумываясь, смело лез в опасное дело. Запросто пустил эшелон под откос. Мину не бросил устанавливать даже тогда, когда по нему открыли огонь патрульные.
На привале Васенев расспрашивал Мишку о житье до армии. Тот отвечал охотно, без всякой рисовки, иронизируя над собой. У лейтенанта на душе накопилось много, собственно, в роте у него друзей не было, не с кем сокровенным словом перекинуться. Давно хотелось выговориться, но кому? А сейчас увидел — Качанов хороший парень. Они лежали в березнячке, в густой траве, в которой то тут, то там алела земляника. Ягоды перестоялись, изошли ароматом и соком, еле-еле держались на стебельках. Мишка валялся на животе, собирал ягоды и кидал в рот. Они во рту таяли. Лейтенант задумчиво рассматривал крохотный голубой глазок незабудки. Потом спросил:
— Скажи, Михаил, у тебя много настоящих друзей было?
Качанова несказанно удивил и сам вопрос и то, что лейтенант назвал его по имени. Ответил:
— Полно.
— Да, характер у тебя общительный. Легко с таким.
— Не жалуюсь.
— У меня вот все через пень-колоду.
— Хотите ягод?
— Нет не хочу. Не получается в жизни. В школе мои товарищи по четыре значка имели — ГТО, ПВХО, Ворошиловский стрелок и ГСО. Я имел только два. По ГТО плавание с боевой выкладкой не сдал. В училище курсанты девушек заводили, а я боялся к ним подойти.
— Это вы зря, товарищ лейтенант.
— Натура, понимаешь, такая.
— По-моему, тут натура ни при чем. Сами виноваты.
— Может быть. Мне порой кажется, что надо мной смеются, плохо думают.
— Смеяться не смеялись, чего не было, того не было. А плохо думали.
Мишкино признание несколько покоробило Васенева. В глубине души прятал робкую надежду — уважают его бойцы.
— Почему же? — несколько натянуто спросил он.
— Честно?
