Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)

гладь залива Пенобскот, яркие белые огни Рокленда и крохотное темное пятнышко на расстоянии многих- многих миль отсюда, похожее на отпечаток пальца на вечереющем небе.

Аранбега. Я покинула остров.

Ужас накатывает на меня внезапно, как я ни старалась бы подготовиться и сколько бы раз ни переживала подобное прежде: обжигающий порыв студеного ветра; ощущение, будто вокруг головы стягивается железный обруч. Я начала задыхаться, сердце бешено заколотилось, и холод разлился по телу. За окнами автомобиля стояли сентябрьские сумерки; фонари в пригородных парках Рокленда пронизывали своими лучами тонкую золотисто-лиловую пелену тумана, но воздух в машине почернел, моя кожа стала ледяной. А внутренности сжигал огонь. Футболка насквозь промокла от пота. Я заставила себя дышать — мерно вдыхать и выдыхать — и все повторяла в уме: ты не умираешь, никто не умирает от этого, сейчас все пройдет, все пройдет…

— Черт! — Я судорожно вцепилась в руль и медленно проехала мимо работающего допоздна магазинчика Паффина, мимо авторемонтной мастерской Мичелина и молочного кафе. Миновала один светофор, потом другой. Ты не умрешь, никто не умирает от этого; просто не смотри на залив.

Я попыталась сфокусировать взгляд на деревьях — двух огромных дубах, еле различимых впереди, за которыми расчистили участок земли, чтобы построить там мойку для машин. Это 'просто симптом, ты реагируешь на симптомы, никто не умирает от этого, никто. Остановившись на красный свет, я лихорадочно схватила мобильник и позвонила Сью.

— Я возле бюро ритуальных услуг. — Только не смотреть на бюро ритуальных услуг. — Я буду через пять минут…

Позади меня притормозил джип. Я уронила трубку, борясь с приступом тошноты, и резко свернула на боковую улицу. Ноги у меня дрожали, и я не чувствовала педалей. Как я могу вести машину, если у меня онемели ноги?

Джип повернул следом за мной. Я затряслась всем телом, ударила по газам слишком сильно — и машина рванула вперед и подскочила, наехав колесом на поребрик тротуара. Джип пронесся мимо: расплывчатое серое пятно, на мгновение заслонившее все поля зрения. Слезы застилали глаза, затрудненное дыхание с шумом вырывалось из груди. Я проехала последние несколько сотен ярдов до дома Сью.

Она стояла на подъездной дорожке, все еще держа трубку в правой руке.

— Не надо, — сказала я.

Я открыла дверцу, поставила ноги на землю и свесила голову между колен, с трудом подавляя позывы к рвоте. Когда Сью двинулась ко мне, я выставила вперед ладонь, и она остановилась, но чуть слышно вздохнула. Краем глаза я видела смиренно поджатые губы и пузырек с лекарством в левой руке.

Приезжая навестить мать, раньше я обычно останавливалась у Сью, и мы с ней спали вместе — не столько в память о прошлом, сколько из желания поддержать некую связь, одновременно более глубокую и менее прочную, чем любая близость, возникающая в процессе разговоров. Слова, которые я должна помнить; кожа, которую я не могу себе позволить забыть. Женское тело неизменно возбуждает меня, маленькие влажные губы; дыхание мое учащается, горячие волны пробегают по рукам, ногам, спине. Даже когда Сью начала встречаться с другой, мы с ней частенько укладывались в широкую кровать с плетеными спинками. Коты спрыгивали на пол и лежали там, похожие на кучу старого серого белья на выброс; тихо играло радио: «Чай и апельсины», «Гораздо больше».

— Думаю, тебе лучше лечь на кушетке, — сказала Сью тем вечером. — Лекси не устраивает такое положение дел, и…

Она вздохнула и бросила взгляд на мою маленькую кожаную сумку, в которую едва помещалась смена белья, расческа, зубная щетка, бумажник и потрепанное дешевое издание книги «Лорка в Нью-Йорке».

— И пожалуй, меня тоже. Больше не устраивает.

Я плотно сжала губы и уставилась на глиняный кувшин с цветами на кофейном столике.

— Ладно, — сказала я.

Я избегала встречаться с ней взглядом. Я не хотела доставлять Сью удовольствие, обнаруживая свои чувства.

Но конечно, Сью не станет торжествовать или злорадствовать. Она опечалится; возможно, слегка раздражится.

— Все в порядке, — после непродолжительной паузы сказала я и криво улыбнулась, взглянув на нее. — Мне в любом случае рано вставать.

Она без улыбки смотрела на меня, полными сожаления темно-карими глазами. Какая бездарная жизнь! — прочитала я мысли Сью. — Какая пустая одинокая жизнь!

Мир видится мне таким: прекрасным, жестоким, холодным и неподвижным. О да, в нем происходят разные круговращательные процессы, вещи претерпевают изменения: облака, листья.

Землю под буками из года в год устилают, слой за слоем, буковые орешки, и она постепенно становится ужасной, черной, жирной землей, кишащей личинками, многоножками и нематодами, изрытой мышиными норками. Мелкие животные умирают, мы умираем; игла движется по медово-золотистой коже, и кожа становится черной, красной или фиолетовой. Веснушка или родинка превращается в глаз; в свой срок глаз превращается в земляного червя.

Но в такого рода перемены, в которые верит Сью, — Позитивные Перемены, Эмоциональные Перемены, Культурные Перемены, — я не верю. В детстве я думала, что мир действительно меняется: когда-то, много лет назад, разноцветные вереницы гостей, протекающие сквозь Уединенный Дом, внушали мне уверенность, что Внешний Мир точно так же меняет наряды — от строгих черных костюмов и цветастых домашних платьев до бархатных плащей и алых визиток; толпы детей и подростков в узорчатых расшитых штанах и украшенных перьями головных уборах, босоногие и голорукие, готовятся к войне. Я одевалась, как они — вернее, они одевали меня, пока Блеки курила и потягивала лимонный коктейль с виски, а Катрин подсыпала зерно в птичьи кормушки и подкладывала дрова в дровяной ящик. А потом однажды я покинула дом, чтобы увидеть мир.

Это была всего лишь РАХШ — Род-айлендская художественная школа, — которая должна была бы показаться мне хорошим местом, просто Отличным Местом. Дэвид Бирн с несколькими своими сокурсниками играл у кого-то на дому; другие студенты выезжали в Бостон и Нью-Йорк, поселялись в трущобах Альфа-бет-сити, в квартирах с унитазами прямо на кухнях, и накачивались наркотиками под завязку — но они жили деятельной жизнью, насыщенной событиями: закладывали бас-гитары, чтобы купить камеры «хасселблад»; учились правильно держать татуировочную машинку в задней комнатушке на Сент-Марк-плейс; наряжались домохозяйками и пять часов кряду снимали человека, лежащего на смертном одре, в то время как свеча догорала и оплывала, растекаясь красной блестящей лужицей воска, а в соседней комнате раздавался смех. Тогда так не казалось, но сейчас, когда видишь отснятые моими сокурсниками фильмы и фотографии, записанные ими виниловые сорокапятки и созданные ими инсталляции, понимаешь: они жили полноценной жизнью, хотя тогда так не казалось.

Я так жить не могла. Знаю, это моя проблема. Я еле дотянула до конца семестра, поехала домой на рождественские каникулы и уже не вернулась обратно. Долгое время это не имело значения (возможно, никогда не имело), поскольку у меня по-прежнему оставались друзья — люди, навещавшие меня, даже когда Блеки и Катрин уезжали на ранчо или путешествовали по Франции. То есть в известном смысле Блеки оказалась права: мир действительно сам приходил ко мне.

Только я-то прекрасно все понимала.

В субботу у Сью выходной. Она проработала в Пенобскот-Филдз одиннадцать лет и заслужила право на нормальные выходные. Я не собиралась портить ей отдых. Я встала рано, еще до семи, накормила котов, выпила кофе и вышла на улицу.

Я направилась пешком в центр. В прошлом Рокленд был одним из самых вонючих городов в Штатах. Птицефабрика и рыб-заводы; дурные запахи и гнилостный смрад, распространяющиеся от торгового порта.