натуральных! Посмотрите, — он указал на боровинку в бутылке, — там даже матовый покров виден.
Действительно, боровинка была покрыта нежной пыльцой, делающей яблоко матовым. Трудно было поверить, что оно искусственное.
— В природе, видите ли, нет загадок, которые нельзя было бы разгадать. Завтра я принесу лупу и найду, видите ли, загвоздку.
— Пожалуйста, — сказал старый садовод. — Но думаю, что не найдёте. Всё гораздо проще.
Были сделаны ещё кое-какие предположения, но тщетно! Загадка казалась неразрешимой.
Потом подали обед, затеяли разговор о литературе. О бутылке с яблоком забыли. После обеда Григорий Иванович водил гостей по саду, рассказывал им о сортах фруктовых деревьев, белых сливах, вымерзших в прошлом году. К вечеру гости разошлись.
Поздно вечером, когда все уже спали и только Григорий Иванович читал, в дверь постучали. Пошли открывать. Это был доктор Борщов.
— Извините, дорогой мой… Умоляю меня извинить… Завтра большой приём, несколько операций, а я, видите ли, спать не могу. Мучаюсь.
— Что-нибудь… плохое? — спросил Григорий Иванович. — Какой-нибудь случай?..
Григорий Иванович и домашние знали, что доктор тяжело переживал всякую неудачную операцию, ухудшение состояния больного, не говоря уже о смерти пациента.
— Яблоко! Яблоко, видите ли, в бутылке! — воскликнул доктор. — Я не могу, видите ли, спокойно работать, если меня что-то мучает. А меня мучает собственная тупость. Я не могу, когда что-то неясно. А у меня завтра тяжелейшие операции, видите ли… А тут ещё агроном Неустроев заболел.
— Из Грибовки?
— Да. Василий Васильевич.
— Сядьте, доктор, — сказал Григорий Иванович, кутаясь в одеяло. — Когда яблочко совсем маленькое, на него надевают бутыль. Бутыль прикрепляют к сучьям. И яблоко растёт в бутыли. Всё очень просто.
— Чёрт возьми! — выругался доктор. — Как я не догадался! Какая, видите ли, тупость!
Он двинулся к двери, что-то бормоча себе под нос, и можно было разобрать только: «Видите ли».
Мечтатель
Во тьме движется обоз. Скрипят тяжело гружённые телеги, да плывут, то погасая, то вспыхивая, огоньки папирос невидимых возчиков. Да всхрапнёт ещё лошадь, или скажет кто-нибудь соседу:
— Не спишь?
— Нет. А ты?
— Нет.
— Ну, не спи…
Неуютно, темно и сыро… Пригрелся на мешках с рожью — и лежи, не ворочайся. А повернёшься — вдруг прикоснётся к телу сырое, холодное бельё, мурашки пробегут по спине, и тогда долго не согреешься, как ни запахивай истёртый армячок, надетый поверх ватника.
— Н-но, н-но! Мальчик, балуй…
Вася Медынцев — предпоследний в обозе. Надел ватник, влез в братнину шинель, подсадили его на воз, с тех пор он и не вставал. Рукава длинные, переломил их — и тепло рукам. Полы у шинели до пят, поджал ноги, подвернул сукно — ниоткуда не дует. Тепло. Вот только темно и страшновато. Тут уж ничего не сделаешь. Можно только думать: «А на войне было страшнее… Пули вокруг летают, рвутся мины… Разрываются снаряды, залепляя людей землёй…» Так, по крайней мере, пишут в книгах, которых Вася за это лето прочёл немало.
— Коль, а Коль, не спишь? — спрашивает Вася.
— Нет. А ты?
— Нет.
— Ну, не спи.
Движется в темноте обоз…
Колхоз имени Мичурина сдаёт государству хлеб. Целый день сновали от села к станции и от станции к селу полуторатонки, а вечером отправили обоз, чтобы окончательно рассчитаться с государством. Трое ребят-пятиклассников, среди которых Вася Медынцев, вызвались помочь взрослым. С одной стороны, как- никак, а помощь колхозу, с другой — польза себе. Можно будет посмотреть элеватор, станцию, зайти, после того как сдадут хлеб, в магазин культтоваров, что-нибудь купить, допустим готовальню или автоматический красный карандаш. Когда живёшь в лесу, за сорок пять километров от станции, каждая такая поездка — событие.
Мальчик ленив — на пригорке не обходится без понуканий, а то и вожжи надо тронуть, напомнить, что есть на телеге хозяин. У спуска к реке подводы перепутались, и, когда переправлялись, Владимир Иванович, замыкавший обоз, оказался на месте Васи, а Вася с ленивым Мальчиком — последним.
«Бр-р! Зябко!»
«Но ничего, — утешает себя Вася, — ничего, ещё немного, доедем до станции, там горят яркие огни, стоит шум от подъезжающих машин, повозок; доедем, сдадим хлеб, и потащит его поезд прямо в город… Хотя нет, зерно ссыплют в элеватор…»
Забыв своё решение не ворочаться, Вася хлопает руками по мешкам: все ли тут? Не пропал, не свалился ли какой?
Но мешки все целы, никакой не свалился, не пропал… Вот только, как вор, пробрался за ворот, в рукава сырой, холодный воздух… Вася поёжился. К телу прикоснулось холодное, как жесть, успевшее остыть бельё.
Плотнее запахнув шинель, Вася пригрелся и вздремнул всего, как ему показалось, минутку. Проснулся он от тишины, вдруг испугавшей его. Сквозь дрёму он ещё улавливал скрип телег, сонный всхрап лошадей — сейчас же не было слышно ни скрипа, ни всхрапа и только далеко-далеко отсюда выла собака. Лошадь стояла.
«Отстал!»
— Коль, Коль? — окликнул Вася.
Ни звука в ответ.
Он хлестнул Мальчика кнутом, лошадь даже не дёрнула, не пошевелилась, спокойно перенесла удар, словно знала, что с места сдвинуться нельзя. Вася соскочил с телеги. Повозка стояла на дороге, в заднем колесе торчал толстый сосновый сук, зацепил, держит… Вася с трудом рассмотрел его. Потом достал предусмотрительно положенный под мешки топор и в темноте не сразу перерубил сук.
Теперь он уже ничего не замечал — ни холода, ни пугавшей ранее темноты. Неведомые до сих пор чувства овладели им… Один, ночью, посреди поля, неизвестно где, и ни огонька поблизости, ни двора, ни дома — ни единой души. Чувствуя себя затерянным в этом незнакомом ему тихом, будто вымершем мире. Вася испугался: довезёт ли он хлеб, не заблудится ли?..
— Ребята! Владимир Иванович! — закричал Вася и услышал лишь, как эхо — видно, неподалёку где-то был лес — повторило его голос, такой чужой и незнакомый.
Через несколько минут, присмотревшись, он увидел впереди себя две более светлые, чем все остальные, полосы: дорога разветвлялась, и не было на ней ни столбика, ни веточки.
«Только ещё и не хватало!» — подумал Вася. Ему теперь показалось, что прежние его беды и опасения ничего не стоили: нужно было залезть на телегу и ехать, ехать вперёд, чтобы догнать своих.
