Охотников словно ветром выдуло из сенец. Очутившись на лужайке, они спрятались за соснами, сняли с плеч ружья и стали вести разговор, как лучше убить медведя.
Первый говорил, что лучше всего выждать, когда медведь выйдет на полянку, и дуплетом ударить по нему. Второй говорил, что лучше медведя убить в избе: подойти к ней и стрелять — либо в окно, если зверь в комнате, либо в дверь, если в сенцах.
Но подходить близко к медведю не хотелось, и решили убить его, когда тот выйдет на полянку.
Лесник Иван, уйдя в обход, всё не возвращался, и над его приятелем Братухой нависла смертельная угроза.
Дело было только за тем, чтобы медведь выполз, вышел на лужайку.
А он как раз и не выходил.
Охотники сидели и сидели, искурили уже по три цигарки, рассказали друг другу всё, что приходилось слышать о медведях, а Братуха, словно учуяв заговор против себя, не выходил из избы.
Наконец, когда и у охотников начало истощаться терпение, дверь дёрнулась, словно в неё ударили, и начала медленно отворяться.
— Ну! — сказал один из охотников. — Бьём по команде! Раз! Два!
«Три» он не произнёс: в дверной щели показался кончик скамьи, потом дверь распахнулась, и охотники увидели Братуху, который, стоя на задних лапах, нёс скамью.
Охотники переглянулись, не в силах что-либо понять. Один из них осклабился и засмеялся нервным смехом.
А Братуха выволок скамью на лужайку и сел на неё.
«Может быть, это не медведь, а дед Иван, надев медвежью шкуру, шутит с нами», — подумали охотники.
Но Братуха, посидев несколько минут, поднялся и, переваливаясь из стороны в сторону, стал бегать вдоль избы, как и положено медведю, — на четвереньках.
Никакого сомнения не оставалось: это, конечно, медведь, но медведь необычный.
Натолкнувшись на поленницу, Братуха зарычал, а на землю с грохотом посыпались поленья, иногда задевая и его. Отбежав в сторонку, Братуха выждал время, и затем охотники увидели, как медвежонок стал сгребать поленья в кучу.
Вскоре подошёл лесник Иван и стал угощать охотников чаем, рассказывать им о Братухе.
К поздней осени Братуха подрос, жить и ему в сенцах и леснику Ивану с ним стало сложнее. Братуха чаще и сердитее урчал, всё чаще и чаще пропадал в лесу… «Человек — к человеку, зверь — к зверю», — вспомнил старик свои слова.
Однажды Братуха ушёл в малинник и больше уже не вернулся к леснику Ивану.
Это огорчило и обрадовало лесника. Конечно, одному будет скучнее, но медведю жить нужно там, где рождён.
— Прощай, Братуха, — сказал лесник Иван. — Прощай! Не попадайся только охотникам. А попадёшься — не забудь показать, что ты учёный: может быть, уцелеешь.
Пожары
И июнь и июль были жаркими и грозовыми. Дома, сараи, стога сена, высушенные за два месяца, в течение которых с неба не упало ни капли дождя, стали как порох. А грозы, проходившие как будто и стороной, с оглушительным сухим треском били с раскалённого неба ослепительными молниями, сжигая высокие деревья, сараи, стога сена, риги.
Малейшая неосторожность с огнём также приводила к пожарам.
Горели леса, горели деревни…
Приткнутые друг к другу дворы передавали огонь дальше и дальше, куда его гнал даже самый слабенький ветерок, — до конца улицы, и огонь полыхал, особенно страшный ночами, смахивая зараз полдеревни.
В августе грозы унялись, но в сентябре объявились снова.
Ребята в школе делились последними новостями, когда в класс вошла учительница Лидия Николаевна. Поздоровавшись с учениками, она недовольно и строго спросила:
— Кто побил Юру Никитенкова? Кто это сделал?
Ребята зашумели, завертелись, выискивая виноватого. Но никто не признался.
— Ну! — повторила Лидия Николаевна.
— Признавайся, кто побил! — поддержали её.
— Будь смелым!
Но и сейчас никто не отозвался.
— Лидия Николаевна, — сказала Валя, чернявая девочка с первой парты, считавшаяся лучшей ученицей, — может быть, это не из нашего класса?
— Из вашего класса! Двое пятиклассников против одного четырёхклассника! Храбрецы!
В классе зашумели сильнее:
— Признавайся, кто побил!
— Подлюги, признавайтесь!
И теперь никто не признался. Класс не знал, кто побил Юрку, но учительница знала.
Рано утром Лидия Николаевна купалась в речке — с купанья она начинала свой день — и вдруг из-за кустов услышала голоса:
«А ну, мальчик с пальчик, давай сюда яблоки!»
«Не дам!»
«А может быть, подумаешь своими мозгами, если они у тебя есть, и отдашь?»
«Не отдам!»
«Лёшка, прибавь ему соображения!»
Лидия Николаевна быстро вышла из воды, вытерлась и стала одеваться. Когда она подошла к кустам, за ними никого уже не было. Густая высокая трава примята так, словно по ней катались. По дороге к селу шли Лёшка и Митя, грызя яблоки, а обиженный, с листьями и травинками в волосах Юра, в рубашке с оторванным рукавом, стоял сбоку у липы и часто и тяжело дышал, вытирая сухие глаза рукой, и с ненавистью смотрел на своих обидчиков.
— Это они тебя? — спросила Лидия Николаевна.
— Нет…
— А кто же?
— Никто…
— Ну хорошо, если так. Купаться шёл?
— Ага…
…Сейчас Лёшка и Митя сидели за партами и с преувеличенно невинным видом смотрели на ребят, на неё, Лидию Николаевну, на портреты Пушкина и Толстого, на берёзы, видные из окна, — на весь мир.
«Когда же их совесть заговорит? — думала учительница. — Не только я — весь класс спрашивал… Или у них нет её?»
Лидия Николаевна могла сказать, что она знает всё, но не хотелось уличать двух неплохих учеников в молчаливой рабской лжи, и было интересно, просто необходимо узнать — неужели у них самих не хватит сил
