ГЛАВА 19
СХОД «ПО-ЧЕРНОМУ»
— Один? — спросил Петр, входя к Макуну. Макун кивнул. Петр положил на скамью тщательно увязанный навощенной бечевкой и припечатанный сургучом сверток. Осмотрелся. Был он, как обычно, выпивши.
На столе среди груды барахла лежал на пупырчатой тарелке соленый огурец. Макун готовился к полднику.
— К восьми вечера отнесешь Кузьмичу, — Петр кивнул на сверток, — и принесешь сто пятьдесят рублей. На твою долю двадцать.
Макун неприязненно посмотрел на упаковку.
— Двадцать? Чего больно много?
— За верную службу. Следующий раз еще добавим.
— И долго еще к твоему Кузьмичу шляться?
— Пока лапти не сносишь. Огурец сам солил? Можно?
— Бери.
— Нынче товар уемистый. Зараз доскачешь… — Петр, наклонившись, откусил мокрый огурец. — Ну и мастер же ты, Макун. И трактор водить можешь, и стряпать.
— Нужда учит. Чегой-то товар у тебя этот раз тяжелый, — проговорил Макун. — Железо. И прошлый раз железо носил. Давай, Петька, начистоту. Чего там у тебя, оружие?
— Да ты что! Коли тебя с оружием поймают, так и мне каюк. Дерьмовый подсвечник буржуйский, и больше там ничего. Гад буду! Желаешь, пощупай… Чего морду воротишь?
— И за подсвечник полторы сотни дают? В сельпе — от силы трешка.
— Так там промтоварный подсвечник. А здесь дворянский.
— Откуда он у тебя?
— Мы как подрядились? Ты носишь Кузьмичу, получаешь червонцы и не задаешь вопросов.
— Давай, Петька, так: эту штуку снесу, а больше способствовать не стану. Ищи другого.
— Другого искать время уйдет. Хозяин у нас сурьезный. Еще три-четыре носки, и мы тебя ослобоним. Бери тридцатку, коли совесть позволяет. Делов-то!
— Не надо мне твоей тридцатки. Боюсь. Как бы не заметили. Надысь у меня обыск состоялся.
— Обыск? Да чего у тебя искать?
— Кто их знает. Чего-то искали, коли из района прибыли. Все углы перешарили. Велели сундучишко отомкнуть. А там, в нутре, рядом с моей марухой цесаревич прилеплен. В гусарском мундире… Ну, думаю, заметут! А нет. Поворошили и уехали.
— Берегись! Уехали, еще приедут. Чего взяли-то?
— Ничего не взяли. Посмеялись: у тебя, мол, не изба, а музей имени Пушкина. Али Плюшкина. Не разобрал со страха-то. Вилы им приглянулись.
— Вилы? — Петр перестал хрустеть огурцом. — Какие вилы?
— Садовые. Ломатые. Грош цена.
— Где они?
— Агенты забрали.
— А ты сказал, ничего не взяли.
— Ничего и не взяли. Попросили, я и отдал. Куда они мне? Ухватка поломатая, зуба нету.
— А не спрашивали, откуда они у тебя?
— Дурной вопрос. Спрашивать у мужика, где взял вилы…
Макун вдруг вспомнил, что стащил вилы у Петра, и законфузился.
— Спрашивали или не спрашивали? — настаивал Петр, отирая пот рукавом.
— Кажись, спросили.
— Что ты ответил?
— Не серчай, Петя. Я сроду мужик хозяйственный. Увижу ведро без хозяина и тащу. Сам думаю, на что оно мне, а тащу.
— Что ты им ответил? — Петр аж задымил самогоном. Крупные капли пота стекали по его встревоженному личику.
— Ничего не ответил. Сказал, что вилы давешние и что нашел их возле стожка… Да и подобрал. Под руку попались…
— Надо было сказать, купил в сельпе. И точка, — проговорил Петр сварливо. — А чего же ты их за печкой прятал столько времени? Уж не ты ли пырнул Шевырдяева?
— А ты почем знаешь, Петенька, что Шевырдяев вилами заколотый? — Макун учуял истину и заиграл с туповатым мужиком по-кошачьи. — Он тебе ночами является?
— Не я знаю, а агенты, видать, выведали, — ответил Петр. — На что бы им твои вилы.
— Не мои, а твои, Петенька. Шевырдяева по сей день ищут, а как его порешили, никто не ведает. Окромя, конечно, убивца.
— Под меня не копай. Вилы-то у тебя взяли. Пущай его в Терешке утопили. Найдут френч — вот ты и попался.
— А начто ты с него френч снял?
— Чтобы тело в случае чего не признали… Постой, постой! А кто тебе сказал, что френч снятый?
— Да ты и сказал.
— Когда?
— Да сейчас, только что… То-то я гляжу, в Терешке раки больно жирные.
— Ты меня на арапа не бери. — Петр встал. — Никакого френча я с него не сымал. И никого в Терешке не топил. Вилы-то у тебя нашли. Кому больше веры? Я на сегодняшний день член правления и заведующий разумными развлечениями, а ты кто?
— А я рядовой колхозник. — Макун зажал в кулаке треугольный сапожный нож. — А ты лапти плетешь, а хоронить концы не умеешь. Френч я подобрал в овраге и сменял на эти самые галифе. Надо было поглубже закапывать, Петенька. Вот и вся сказка.
Петр чуть не сел мимо скамьи.
— Вон ты как заговорил, сука, — произнес он без всякого выражения.
— Так и заговорил. Я ведь тоже тама доверие имею.
— Где тама?
— Сам знаешь где. Вижу, Петенька, что ты сейчас бы меня, не посоливши, съел. Гляди не подавись. Наскрозь я тебя, может, и не проколю, а кровушку пущу, в этом не сумлевайся. На меня тебе скалиться ни к чему. Про то, что вилы твои, никто не знает, френч я в поезде на галифе променял, и он теперича в дальние дали уехал. За такие заслуги должон ты меня, Петенька, коды будешь начальник, не казнить, а благодарить.
— Какой начальник? Чего ты, выпил?
— На сходе все узнаешь.
— И тебя вызывали? — удивился Петр.
— Кого вызывали, Дуванов мне не докладывал.
— Меня вызывали.
— Пароль получил?
— А как же.
— Какой?
— Это, Макун, секрет.
— Для кого секрет, а для меня нет. «Далеко до слободы?» Верно?
— Правильно… Сход-то, сказали, будет «по-черному».
— Как это?
