единственная отрада — приехать в отпуск, в родные края, к отцу, к матери. «Кроме вас, — говорит, — маманя, нет у меня ничего…»
Я боялась, что рассказ старухи еще пуще растравит Пастухова. Он сидел бледный и упорно смотрел в угол. Я глянула туда и ахнула. В подлавочье среди барахла лежал старый колун.
Я старалась сбить старуху на другие темы, но она только отмахивалась и цеплялась за сладкие воспоминания, которые оправдывали ее пустую жизнь. А когда Настасья Ивановна стала хвастать, что портрет Игоря Тимофеевича вывесят среди других почетных жителей Мартынихи, я поняла, что добром это кончиться не может, и побегла за председателем.
Дома его, конечно, не было. Я побегла к Белоусу и не ошиблась. Художник зарисовывал эскиз нашего уважаемого маяка — Зиновия Павловича. Товарища Белоуса рисовали по пояс, поэтому он сидел в новом пиджаке с орденами и в старых штанах. Иван Степанович давал указания, куда класть тени.
Я отозвала председателя на кухню и выложила ему, как Игорь Тимофеевич загубил Груньку, как дознался об этом Пастухов и что Пастухов сейчас сидит у Настасьи Ивановны и глядит на колун.
Председатель до того расстроился, что позабыл меня ругать за воспитательную работу,
— Все, — сказал он, — загубили юбилей! Чего глаза вылупила? В районных организациях какая была дана установка? Чтобы мы подошли к юбилею без пятнышка! Ясно? А тут не пятнышко, а целая клякса! Наладили счастливую жизнь — девчонки под поезд кидаются!
Он сорвал с места Зиновия Павловича, и товарищу Белоусу пришлось бежать с нами к Алтуховым в своем парадном пиджаке.
Всю дорогу Зиновий Павлович не мог уяснить дела, а когда, наконец, уяснил, цокнул языком и промолвил:
— Думается, Офицерова приняла неправильное решение.
В окнах Алтуховых мирно горел свет. Было тихо. Настасья Ивановна приоделась в шелка, но сыночек ее, слава богу, еще не прибыл.
Увидев начальство, Пастухов свирепо поглядел на меня. Председатель вызвал его из избы. Он вышел беспрекословно.
Они стали беседовать, и чем дальше беседовали, тем жальче мне делалось Раскладушку.
Не пойму, что со мной в тот вечер стряслось. Ровно из воды вынырнула: стала слышать, что не слыхала, стала видеть, что не видала. И председатель вдруг обернулся актером с погоревшего театра: говорит одно, а думает другое — ровно под каждым его словцом — скользкая подкладка. Под конец еле сдерживалась, чтобы не нагрубить ему. А ведь еще вчера завидовала Ивану Степановичу, и все мне в нем нравилось — и работа с народом, и повадка, и быстрая походочка, и даже роспись с голубком…
Беседа между ними произошла такая.
— Давай, Пастухов, поговорим, как мужчина с мужчиной, — начал председатель весело. — Играть в кошки и мышки не стоит. Мне все известно.
— Я вижу, — сказал Пастухов.
— А ты молодец! — сказал председатель. — Темное дело расковырял. Честь и слава! Хвастал небось кому-нибудь?
— Нет, никому.
— Молодец.
— Дяде Лене намекнул только.
— Напрасно намекнул. Надо было вперед мне доложить. Молодец! Мы-то думали — заслуженный деятель, а он гад ползучий. Сволочь такая… Знал бы — лошадь не давал. Пойдем пройдемся — примем решение.
Взбодренный Пастухов стал повторять уже известные подробности. А председатель, тихонечко ступая, незаметно оттягивал его от избы Алтуховых и от того конца, откуда должен был подъехать Игорь Тимофеевич.
Мы свернули в темный безлюдный заулок.
— Груня очень любила его… Очень… — сбиваясь, горячим шепотом объяснял Пастухов, — В феврале к нему поехала, специально.
— Гляди ты, — восхищался председатель. — На аршин под землей видит! Я думаю, Зиновий Павлович, он бы дознался, кто «газик» разул. Как считаешь?
— Думаю, дознался бы. — Зиновию Павловичу было холодно. — У нас там, возле птицефермы, мешки свалены с калийной солью. Как бы не промокли.
— Обожди! — прервал его председатель. — Надо решить, в каком направлении действовать!
— Первым долгом — заставить его признаться, — заговорил Пастухов размеренно и складно. Видно, у него все было обдумано. — Надо застать его врасплох и выложить ему всю историю, всю подноготную выставить на свет, чтобы он понял — нам все известно. Лучше сделать это при родителях, при родителях ему будет стыднее. Но это еще не наказание! Вот потом, когда он признается, когда ему будет некуда деваться, — собрать колхоз, и старых и малых, и заставить его доложить о своем поведении всему народу. Вот это уж будет настоящее наказание! Такой позор он запомнит навеки! Если же у него не хватит мужества признать свою вину, если он станет увиливать и отпираться, я возьму его за руку и потащу в суд. Я разоблачу его перед судом!
— Не кричи, не кричи! — прервал председатель. — Чем тише, тем лучше… Я хочу довести до твоего сведения, что по этому делу составлен формальный акт. Несмотря на вьюгу и холодную погоду, все было исполнено формально. Товарищ Бацура лично выезжал на место, расследовал обстоятельства. В результате обследования и опроса установлен несчастный случай по вине пострадавшей. Привлечешь ты Игоря Тимофеевича — он выложит акт на стол. А ты что выложишь? На месте происшествия был? Нет. Труп видел? Нет. Что же ты выложишь? Какой документ?
— Да я же вам говорил: у меня точные доказательства. Почтовая сумка совершенно целая! Без царапинки!
— А что с того? Дядя Леня попросил в почтовом отделении, ему и дали, из уважения, новенькую.
— Так там же надпись — Офицерова!
— Так то же не подпись, а надпись. Надпись тебе любой нацарапает.
— А рубль разорванный? Половинка рубля?.. В этой половинке весь его коварный почерк… Я кондукторшу автобуса в свидетели позову…
— Рубль — тем более не документ. Рублей у нас много. Давали бы мне лишние рубли, я бы их тоже напополам. Куда их…
— Да вы что? — Пастухов остановился, и я наткнулась на него сзади. — Вы что? Не верите?
— Мы-то верим. — Белоус шумно вздохнул. — А надо, чтобы поверила общественность.
— Да ведь все сходится! Он и у родителей не остановился, потому что боялся встретиться с Груней… В дом отдыха сбежал.
— Мешки бы под навес перенести или накрыть чем… — сказал товарищ Белоус. — Химия мокнет.
— Ты учти деталь, — напомнил председатель Пастухову. — Аморалка исходила от Офицеровой. Если встать на вышку закона — не он к ней бегал, а она к нему. Так?
— Она же любила его!
— Тебе говорят дело, а ты обратно одно и то же — на всех станциях горячий кипяток!.. А поступай, как желаешь! Устал я вас всех упрашивать, и на коленках перед каждым становиться! Хватит. Пойду в бригадиры или в кладовщики…
Мы молча прошли немного. В темноте мягко шелестел дождь…
— Если она его любит, — осенило вдруг председателя, — ей надо было обратиться в соответствующие организации. Пригрозили бы ему и стал бы жить с ней за милую душу. У нас кто стоит на страже матери и ребенка? Государство. А она под колеса кинулась. Это как понимать? На свое родное государство не понадеялась? Что ее — советские законы не устраивали?
— Я в суд пойду, — сказал Пастухов жестко. — Есть такая статья — доведение до самоубийства.
— А к статье есть примечание.
— Какое примечание?
