— Сама гляди не забоись, — набычился Скавронов.
— Мы со свояком, окромя блох, ничего не боимся, — усмехнулся Роман Гаврилович.
— Я на фронте ротного в глаза матюгал, — прибавил Скавронов.
И чтобы не было сомнения, приказал Славику:
— А ну подойди!
Славик подошел.
— Это что у тебя?
— Картинка. Историческое событие.
— А ну подай!
— Пожалуйста, — Славик обрадовался поводу установить добрые отношения. — Держите за края. Она еще не совсем высохла.
Скавронов положил карты кверху рубашкой, взял картинку в обе руки.
— Вон чего протаскивают! — произнес он мрачно.
— А чего? — Роман Гаврилович подмигнул Клаше. — Застилочки?
— Зубы-то не суши. Сам погляди. — Скавронов показал издали. — Видал?
— Детский сад, что ли?
— Да ты глаза протри! Это кто? — вроде женщина. Верно, Славик? Заведующая?
— Не женщина и не заведующая, — проговорил Скавронов наставительно, — а Юдифь, вдовица ерусалимская. И только! Видишь — голову на подносе тащит.
— Гляди, Клашка, как свояк растет над собой! За ним и не угнаться!
— Меня не обведешь! — продолжал Скавронов. — Юдифь согласно библии срезала голову с командующего и потащила на подносе.
Митька поглядел и хихикнул. Один из казаков торчал как раз за Клашиным подносом, и получалось, как будто Клаша несет на подносе человеческую голову.
— В бога веруешь? — спросил Славика Скавронов.
— Нет. Мы учили, что бога нет. — Скавронов смотрел на него подозрительно. Славик почувствовал себя виноватым и добавил: — Я больше не буду.
— Ладно тебе, — сказала свояку Клаша. — Ходи.
— Обожди. Это как понимать? Кто тебя подбивал Юдифь рисовать?
Славик молчал. Доказывать, что это не Юдифь, а тетя Клаша, было глупо.
— Понятно? — Скавронов обвел всех значительным взглядом. — Вон оне, сидят пируют, а она голову несет. На столах-то вон сколько горшков да мисок. Небось у вас в обед каждый день котлеты?
— Нет, мы мало кушаем, — виновато произнес Славик и потянулся за картинкой. Но Скавронов не отдавал.
— Брешешь. Не с головы же ты столько мисок нарисовал. А ну — быстро, чего в обед подавали?
— Ничего такого. На первое — бульон.
— А в нем чего?
Славик заморгал.
— Ну внутри. Какая закладка? Картошка? Говядина?
— Насколько я помню, внутри ничего не было. Просто крепкий бульон.
— Значит — ничего?
— Ничего.
— Сама вода?
— Почему же вода. Крепкий бульон. С сухариками.
— Вон они, скупердяи. Заместо хлеба сухари грызут. А деньги небось во всех карманах.
— А ты что выведываешь? — пошутил Роман Гаврилович. — Стырить хочешь?
— Обожди, не мешай! — отмахнулся Скавронов. — Бульон, это так. Для затравки. А на обед чего?
— Вы имеете в виду — на второе? На второе сегодня были фаршированные кабачки. В масле.
— Видал? — Скавронов поднял палец.
— Мой папа любит фаршированные кабачки, — попробовал объяснить Славик. Он видел насмешливо-конфузливое лицо Клаши, чувствовал себя виноватым и торопился исправиться. — Папе вообще нравятся кушанья, с которыми приходится много возиться. Например, ромовая бабка с сабайоном.
— Это как понимать? — спросил Скавронов.
— Это я вам не могу сказать в точности. Сабайон — это гоголь-моголь… Туда добавляют сливок и немного коньяка. Впрочем, я точно не знаю… Мама редко готовит. У нас обыкновенно Нюра готовит.
— Какая такая Нюра?
— Прислуга.
Славик опять сказал не то, что надо. Он протянул руку за картинкой, но свояк не дал.
— Нет, обожди. Вам прислужница стряпает?
— Не всегда. Нюра сама любит варить.
— Вот оно, равенство-братство! Нюрка, значит, варить любит, а есть ты любишь?
— Нет, почему… Я скушал только два кабачка, чтобы мама не ругалась… Мама совсем не кушала, плохо себя чувствует. А папы еще нет. Последнее время готовятся к перевозке фермы, и он задерживается на службе.
— Окладу им мало! Сверхурочные заколачивает! — чем больше Славик оправдывался, тем напористей становился Скавронов. — Ну ладно! А с чего хозяйка хворает? Учит ее отец, что ли? Бьет?
— Кого? Маму? Нет, что вы!..
— Так с чего же она хворает? Ничего не делает, на кухне не стряпает, а хворает.
— Почему ничего не делает? Кое-что она делает. На базар ходит. За провизией.
— Прислужнице не доверяет. Боится, копеечку стащит.
— Отлепись ты от него, ради Христа, — взмолилась Клаша. — Ходи!
Славик стоял, опустив клиновидную голову, и покорно дожидался, когда ему отдадут картинку.
Он был уверен, что провинился, раз даже добрая тетя Клаша конфузится, и его сокрушало, что он не понимает своей вины.
— Ты бы, свояк, чем с ребятишками воевать, навел бы в бригаде революционный порядок, — сказал Роман Гаврилович. — Чего там Мотрошилов второй день на работу не выходит? Экстренное задание дано: тележку под ферму собирать, а он гуляет. Ты единственный коммунист в бригаде…
— То-то и дело, что единственный, — вставил Скавронов.
— То-то и дело. Значит, отвечаешь за бригаду наравне с бригадиром…
— Я, уважаемый товарищ, не за бригаду отвечаю, а за всю Советскую державу, поскольку я коммунист, — сказал Скавронов, — и не только за свою державу, а за мировую революцию в целом… И по этой причине, а не по какой другой, я обязан выкорчевывать врага, любого и каждого, где бы он ни таился, и хватать меня за руку никто не имеет никакого права… Помяни мое слово, — Скавронов указал на Славика, — или сами писали, или какой-нибудь сродственник.
— Не выдумывай! — возразила Клаша. — Мы с ними не первый день живем. Люди как люди.
— А ты молчи! — Скавронов стукнул кулаком по столу. — С чего они могут быть как люди, когда у них все изъяли? И дома, и лавки! Ежели бы я свой дом заимел и его бы у меня взяли, у меня бы на другой день волчьи клыки выросли! Его благородие атаман Дутов в город вошел, матушка тоже утешала — люди как люди. В белых перчатках… А эти люди как согнали жену, и матку, и ребятишек босых на снег среди ночи да как принялись прикладами окна бить. Чтобы меня найти, надо им, видишь ты, окна рушить. В белых перчатках… А мороз на дворе — сорок градусов. Дунешь — трещит, и только! Меньшенькой, Фроське, второй годок пошел, она матери на руки просится: «Возьми меня, мама, на ручки, я ножек не чую!..» А они дитя на руки взять не дают… В белых перчатках… — Руки его мелко задрожали. — Ладно, чей ход?
Лицо у Скавронова стало белое, как бумага. И Славику только теперь бросилось в глаза, что он небрит и щеки его покрыты черной, будто прокопченной, щетиной.
— «Ножек, — говорит, — не чую…» — с усилием выговорил Скавронов. — Фроська, меньшая… За трое суток сгорела… Железной метлой их надо… Каленым железом…
