переговорить чинно-благородно и окончательно.
— Сейчас не время, — сказал папа. — Надвинем ферму, тогда пожалуйста.
— А живую красу губить было время?! — снова взвился Мотрошилов. — Было место? Такую девку суродовал!.. Думаешь, в мягком вагоне от меня уедешь? Не-ет! Никуда ты от меня не уедешь, господин хороший!
— Ты был у ней? — тихо спросил папа.
— А то не был! Лежит на коечке, как смерть все равно. — Голос его задрожал. — Кабы вас не было…
— Как она… Как… ее самочувствие?
— Самочувствие тебе надо! — Мотрошилов внимательно посмотрел на папу. — Ты что, опять ее дожидаешься? Нет уж! Поигрался, хватит. Не видать ее тебе больше… Кабы не ты, она бы со мной бы спервоначалу… — Он щебетнул горлом. — И как вас, ядовитых гадов, земля носит. Как стукну по кумполу! — Он схватил графин за горлышко, замахнулся.
— Разобьешь мне голову, она тебя и полюбит, — сказал папа печально. Он без усилия вынул из руки Мотрошилова графин, поставил на место и повторил: — Что с ней? Как она? Я совсем извелся. Понимаешь?
— Ara! Извелся?! А если я тебе ничего не скажу, чего ты мне сделаешь? Ничего ты мне не сделаешь! Она моя законная супруга. Имею я полное право не говорить? Имею. Уйду, и не узнаешь ты ничего… — и он загоготал вдруг совсем, как Коська.
— Ей легче?
— А ничего не скажу! Мое дело. Может, в «Ампир» поведем, а может, на погост потащим. А ты покрутись покедова.
По вагону ударило. Радостно заиграли буфера. К составу прицепляли паровоз.
— Кстати, — вспомнил папа. — Где у тебя подкова?
Мотрошилов щебетнул.
— Неужели ты действительно ферму хотел под откос пустить? Поразительно. Ведь ты рабочий человек. При чем тут ферма? Я тебе дорогу заслонил, меня и бей. А фермы не касайся.
Мотрошилов поглядел на него с удивлением.
— Да вы что? Да разве я до этого допущу?.. Эту подкову я с собой… вроде бы на счастье… Для Олечки…
Он замолчал.
В вагон, сопя, забирался Павел Захарович.
— Будьте добры, подождите меня у вагона, — сказал папа Мотрошилову. — Я через минуту к вам выйду.
— Ты с ним осторожней, — заметил Павел Захарович, когда Мотрошилов вышел.
— Я и так осторожно, — папа усмехнулся. — Чего же ты меня не предупредил, Захарыч? Паровоз угнал, как при военном коммунизме. Начальство застал?
— Застал. Все были на проводе, все мозги им простучал, и все без толку.
— Начальство морзянкой не проймешь.
— Подложил же ты мне хавронью, Иван Васильевич. Во какую! Рабочих совестно. Задумка твоя, а тут пожалуйте — самозванец.
— Пустяки, Захарыч! Зато у тебя теперь звание роскошное: «Начальник перевозки фермы». Сокращенно «начперфер».
— А ты не хорохорься! — Павел Захарович стал синеть. Когда его раздражали, он синел, как индюк. — Я бы на твоем месте остановил работы и отбыл в управление. Ставь вопрос ребром: в чем дело?
— Не до этого мне, Захарыч.
Павел Захарович поглядел на него, как на больного, покачал головой.
— Толковый ты мужик, Иван Васильевич, а есть в тебе червоточина. Заразили тебя в императорском институте гонором и барским чистоплюйством. Никакой выгоды от этой заразы не будет ни тебе, ни детям твоим, помянешь меня потом.
Папа молча глядел в окно. Павел Захарович подошел, крепко шлепнул его по плечу.
— Давай уговоримся, — сказал он. — Командуй по-прежнему, а я — твоя передаточная инстанция. Сыграю, как сумею, начальника, а на досуге разберемся.
— Как хочешь…
Папа вышел.
Павел Захарович и Славик видели в окно, как папа и Мотрошилов пошли в степь, но не в ту сторону, где рабочие рихтовали кривую, а в другую. Они ушли довольно далеко, оглянулись назад и пошли дальше.
— Куда это они пылят? — спросил Павел Захарович.
— Не знаю, — ответил Славик. — Кажется, драться.
— Драться?!
— А вы не бойтесь. Папа его побьет. — И, увидев, что лицо Павла Захаровича стало синеть, Славик заговорил быстрее: — Папа знаете какой сильный! Передвигал буфет. Мама говорит, надорвешься, сейчас я позову Нюру. А пока ходили за Нюрой, папа сам передвинул. Даже все ахнули!
27
Как только Славик вернулся с перевозки фермы, Таня вручила ему пионерский галстук и объявила, что его включили в сводный взвод барабанщиков, который пойдет впереди колонны пионеров на демонстрации седьмого ноября.
Она велела хранить галстук в чистоте и порядке, научила правильно завязывать узел и объяснила то, что Славик давно знал: что короткий конец символизирует пионерскую организацию, другой конец — комсомол, третий — РКП, а узел — связь между поколениями.
Славик слушал вожатую с холодным презрением. Она явно подлизывалась. Он еще не давал торжественного обещания и формально не имел права носить галстук.
Между ними все было кончено.
Впрочем, к Славику быстро вернулось хорошее настроение. Что бы там ни было, а он становится настоящим пионером — таким же, как все.
И вот Славик первый раз после приезда лез на крышу показать ребятам алый галстук и рассказать, что его включили в сводный взвод барабанщиков и что ему чуть-чуть не отрезали ухо.
Пожарная лестница гремела сверху донизу. Голубятники ее совсем расшатали. Ребята были все в сборе: и Митя, и Коська, и Таракан. Но рассказывать Славику не пришлось. Пока он ездил с папой надвигать ферму, во дворе произошли важные события.
Первое событие было такое: Таракана осенила мысль превратить царский двугривенный в ходовую монету.
Он побежал на базар и быстро приметил подслеповатую бабку — как раз то, что было надо. Бабка торговала семечками. Таракан важно вручил двугривенный, подставил карман и велел сыпать на копейку. Все шло как по нотам. Придерживая губами денежку, старуха полезла за сдачей, извлекла из-под чулка носовичок, развязала его и принялась копаться в медяках. Подойди Таракан минутой раньше, и он вернулся бы во двор победителем — с полновесными девятнадцатью копейками и с карманом, полным семечек. Но судьба подстроила так: пока бабка считала сдачу, проходил пожарник со щукой. Бабка мигом сторговалась за гривенник и подала серебряную монету. Пожарник углядел царского орла, поднял шум. Собрались зрители.
Таракан, как и всегда в таких случаях, не растерялся. Сперва он пытался убедить бабку, что по новому декрету царские деньги снова пустили в ход, потом, когда поднабрался народ, стал кричать, что николаевскую деньгу она сама только что вытащила из чулка. Старуха причитала, зеваки посмеивались. Пожарник требовал обратно рыбу. Таракан — сдачу.
