– Вот что, друг, тебе здесь оставаться опасно. Князья хорошо осведомлены, кто обнажил шашку у стен Гори. Скройся с семьей на время в Имерети и жди моего сигнала.
Георгий поднялся, накинул бурку, положил перед Квливидзе тугой кисет с золотыми монетами, подал руку мествире и быстро вышел.
Эрасти выбежал следом. За окном уныло звякнул конский убор, и послышался торопливый цокот.
Долго сидел в глубокой задумчивости Квливидзе и вдруг с просветлевшим лицом сказал:
– Э-э, Нодар, он снова наш! Скоро будем вместе охотиться на крупного зверя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Ленивый весенний снег кружится над Горийской крепостью. Здесь размещены сарбазы и их начальники. Сарбазы ловят снежинки, смеются и зорко поглядывают вниз на извилистую тропу.
В просторных верблюжатниках лежат на соломе, поджав ноги, верблюды. Они смотрят на снег, поеживаются и жалобно кричат.
В царском дворце разместился шах с четырьмя законными женами, с их прислужницами, черными и белыми евнухами и большой свитой.
Ханы заняли просторные дома на улице «Трех чинар». Окруженные сарбазами и стражей, эти дома превратились в укрепленные крепости.
«Дружина барсов» разместилась в просторном помещении с куполообразной крышей, окруженном высокой каменной оградой, по ту сторону которой находился сад Саакадзе. На восточной стороне устроились Хорешани и Дато.
Георгий, Папуна, Нугзар и Зураб поселились в доме с широкой резной террасой, обвитой плющом. Сюда стремилась Русудан. Но Георгий, боясь предательства и шаха и князей, спешно восстанавливал для Русудан Ностевский замок: там через потайной ход всегда можно скрыться даже на конях.
Общий дом в Гори и наличие многочисленных слуг избавили «барсов» от присутствия стражи и сарбазов. Тут, расставив своих часовых и волкодавов, откупленных ими у владельца дома, «барсы» дышали свободно.
Дом Саакадзе окружен сарбазами. Персияне и грузины, составляющие свиту Георгия, заполняли помещение. «Большой сардари-куль», как его называли персияне, был недоступен никому, кроме «барсов», ханов и присланных гонцов от шаха. Этой мерой Саакадзе ограждал себя и от мстительных грузинских князей.
Саакадзе радовала близость «барсов». В стене, примыкавшей к дому Саакадзе, «барсы» прорубили калитку, через которую сообщались с Георгием. Через эту калитку с трудом пролезал Саакадзе, по ночам нередко посещая «барсов» и посвящая их в свои сокровенные намерения, кроме одного: не надо преждевременно обременять друзей опасным замыслом.
Вокруг Гори растянулась цепь сарбазов: ни выехать, ни въехать в Гори нельзя без разрешения Али- Баиндура. Правда, в Гори из грузин никто, кроме князей, предавшихся шаху, не въезжал, но зато сколько не успевших скрыться стремились незаметно покинуть Гори. Их ловили. Если это был купец, то весь товар забирали в шахскую казну, а самого били шелковым жгутом по пяткам и бросали в яму до выкупа. Если это был «простой народ», нещадно били по пяткам палкой, а затем объявляли пленником.
Вот почему сарбазы от удивления чуть не выронили копья, когда к главным воротам Гори с необычайным скрипом подъехала арба с двумя стариками грузинами. Нагруженная хурджини, бурдюками и узелками арба сразу привлекла жадное внимание сарбазов. Они набросились на нее, но дед Димитрия, ударив одного палкой по руке, закричал:
– Эй, ты, верблюжий помет, как смеешь трогать?! Тут все для Саакадзе!
Сарбазы отскочили при грозном имени. Они торопливо начали совещаться.
– Бисмиллах! Может, это отец? Или – да хранит нас аллах! – еще хуже – дед?
– Пусть сама луна велит, без Али-Баиндура-хана не пропустим.
– А Эрасти здесь? – спросил Горгасал.
Сарбаз поспешно спросил:
– Отец?!
– Конечно, отец, почему сразу не догадался? – неожиданно проговорил по-персидски Горгасал.
Ворота открылись, и арба в сопровождении заискивающе улыбающихся сарбазов направилась к дому Саакадзе. Первый заметил арбу Эрасти. В этот момент он через узкое окно рассматривал улицу, наполненную стражей. Сердце Эрасти сильно забилось: так только ностевские буйволы ходят… И Эрасти скатился с деревянной скрипучей лестницы.
Несколько секунд Эрасти пристально смотрел в живые, полные ума глаза старика и вдруг неистово сжал отца в объятиях. Дед Димитрия дрожащими от волнения руками поправлял поклажу. Эрасти обнял деда и почтительно поцеловал его в плечо.
– Мой Димитрий?.. – едва мог сказать старик.
– Жив и сейчас дома.
Эрасти подошел к воротам. Стража угодливо распахнула ворота. Несмотря на волнение, Горгасал с гордостью оглянулся на ничего не видящего от слез деда. Арба со скрипом въехала во двор, и тотчас из дверей, точно вихрь, вылетел в одной рубашке, без цаги, Димитрий. Он так бурно обхватил деда, что сарбазы уверяли, будто слышали треск сломанных костей. Смешивая слезы, дед и внук не могли оторваться друг от друга. Димитрий шумно целовал белую бороду, густые брови, соленые от слез глаза, целовал шею, руки и никак не мог выговорить «мой дед». Вдруг дед слегка отстранил Димитрия, посмотрел на его необутые ноги и укоризненно покачал головой:
– Я знал, что в цаги нуждаешься. Желтые привез: ты всегда желтые любил.
Димитрий рассмеялся и, обняв Горгасала и деда, почти на руках втащил их в дом.
Эрасти с нежностью смотрел на пестрые платочки, хранящие в себе, как догадывался он, материнскую любовь и волнение. Он старался угадать, какой из этих узелков приготовлен для него матерью, самой лучшей из матерей. Вдруг сердце его сжалось – о Георгии Саакадзе некому подумать…
Ни одна драгоценная поклажа не вносилась в дом с такой осторожностью и заботливостью. Эрасти крикнул слугам и, зорко пересчитав все узелки, хурджини, кувшинчики, корзиночки, бурдюки, оставался у арбы, пока поклажу не перенесли в дом: каждому «барсу» ностевский подарок дороже драгоценных преподношений шаха.
– Эй, орлиный хвост, – встретил взволнованного Эрасти шумный Димитрий, – твоя жена вернулась в Носте, сын Бежан тоже.
Эрасти побледнел, потом почувствовал свое лицо в огне и как-то неестественно согнулся.
Гиви подхватил его и усадил на тахту.
– Э-э, друг, от радости еще никто не умирал! На, выпей ностевского вина.
Эрасти взял из рук Дато полную чашу и с жадностью, крупно глотая, выпил до последней капли. Потом долго сидел молча.
Когда Саакадзе и Папуна, извещенные о приезде ностевцев, вошли в комнату, «барсы» были пьяны ностевским вином и новостями. Димитрий крепко обхватил деда, точно боясь его потерять. Горгасал охрип, не успевая отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. На столе из развернутых узелков приветливо смотрели домашние угощения. Пустые и полные бурдюки в беспорядке громоздились тут же у стола, распахнутые нетерпеливыми руками хурджини лежали на скамьях и тахтах. Эрасти быстро взглянул на вошедших. Он заметил, как дрогнул левый ус Саакадзе. «Волнуется», – мелькнуло у Эрасти.
– Батоно, нам родные прислали подарки, тебе все женщины Носте тоже прислали.
Эрасти развернул красный платок и преподнес Георгию выпеченный меч.
Теплая волна восторга прилила к сердцу Саакадзе: «Значит, женщины бой мне предсказывают? Бой будет… большой бой…»
«Какую власть имеет воспоминание, – подумал Георгий. – Человек может уйти в далекие страны, встречать необычайных людей, жить во дворце с разноцветными птицами, достичь недосягаемой высоты, выращивать могучие мысли, перерасти самого себя и вдруг увидеть морщинистого деда и почувствовать, что все пережитое – мираж в пустыне, не стоящий внимания».
Георгий крепко расцеловал взволнованных стариков и обернулся к Эрасти, который прижимал к пылающим губам чувячек.
– Батоно, – покраснел Эрасти, – видно, сердце у меня слабое, не могу спокойным быть… После тебя
