грамотные юристы.
Вставая, Малькова сказала:
— Я доложу ваше дело начальнику главка, а потом комиссия по распределению все решит.
Юра тоже встал.
— Я готов работать там, куда меня пошлют.
— Еще бы, — усмехнулась Малькова, — вы получали стипендию, ее надо отработать.
— Безусловно, я хочу остаться в Москве, — внушительно сказал Шарок, — здесь мои отец и мать, люди пожилые, больные, а я, по существу, единственный сын. Но это, — он показал на бумагу, лежащую на столе, — инициатива завода. Им нужен юрист, знающий химическое производство.
— У всех, кто хочет остаться в Москве, находятся веские доводы, — сказала Малькова, — и у всех вот такие солидные запросы.
Она помолчала, потом неожиданно добавила:
— А вот партийная организация института рекомендует вас на другую работу. Между прочим, тоже в Москве.
— Мне об этом ничего не известно… А где именно?
Она уклончиво ответила:
— Есть вакансии… В прокуратуре, например. Но вы ведь предпочитаете завод?
— Да, я предпочитаю завод. Там я работал, вырос, оттуда меня послали учиться. Заводу я обязан очень многим.
Достоинство, с которым Юра это произнес, смягчило Малькову.
— Мы учтем и ваше желание, и запрос Главхимпрома. В общем, комиссия вынесет свое решение.
От такой бабы зависит его судьба! Сама небось только явилась из какого-нибудь Орехова-Зуева, а его, коренного москвича, готова заслать, куда Макар телят не гонял. Правильно говорит отец: «Понаехала в Москву деревня, куда, спрашивается, городским деваться?» Еще подначивает: вас рекомендуют для работы в Москве, в прокуратуре. Врет, наверно… А может, и не врет… У него жилплощадь в Москве, а это они учитывают…
Даже если его действительно рекомендовали, то это еще не значит, что возьмут. Спросят: почему брат — уголовник? В настоящей рабочей, пролетарской семье не должно быть уголовников! Значит, семья не та, с червоточинкой семья-то. Разве нет других, проверенных,
Созданный его мальчишеским воображением романтический образ независимого адвоката потускнел со временем. Практика в судах показала обратную сторону медали. Он видел знаменитых адвокатов не только в их блистательных выступлениях, но и в суетне, грызне, погоне за гонораром, видел, как заискивают они перед секретаршами в суде, как за пятерку вдалбливают в юридических консультациях советы бестолковым старухам, знал цену их роскошным домашним кабинетам, после ухода клиентов превращаемым в столовые и спальни. И все же только эта жизнь его привлекала.
Но странное дело! Мысль, что в
О вызове в Наркомат Шарок никому не рассказал. Но от Лены не ускользнула его обеспокоенность.
Они сидели в театре, сумели наконец попасть на «Негра».
— Чем ты озабочен?
Она смотрела на него своим глубоким, любящим взглядом.
Он улыбнулся, скосил глаза на соседей: не мешай.
Дома, лежа на его руке, она снова спросила, что его тревожит. Он ответил, что ничего особенного, просто осложняется отзыв его на завод.
— Если хочешь, я поговорю с папой, — предложила Лена.
— Иван Григорьевич сделал все, что мог.
Она не настаивала, понимала, что отец не сделает больше того, что сделал.
— Вчера к нам приходил Саша, жалко его, — сказала Лена.
— А что такое?
— Ты разве не знаешь? Его исключили из комсомола и института.
Он приподнялся на локте.
— Первый раз слышу.
— Ты не видел его?
— Давно не видел.
Юра говорил неправду, видел Сашу совсем недавно, но тот ничего ему не сказал. И Юра не хотел говорить этого Лене.
— Из-за этой истории, из-за преподавателя по учету?
— Да. И потом из-за стенгазеты.