— Товарищ генерал, — доложил адъютант, — вас дожидается новый начальник автослужбы.
— Что ему нужно?
— Доложиться о прибытии, вступлении в должность.
— Пусть доложится начальнику штаба.
— Я ему так и сказал, но он настаивает.
— Хорошо, пусть зайдет.
Максим Иванович наклонился над картой. Мысль о том, что сроки наступления могут быть передвинуты, не оставляла его. К этому надо быть готовым, приказ может поступить в любую минуту…
Скрипнула дверь. Максим Иванович оторвался от карты, обернулся…
В дверях стоял офицер в старой, но хорошо сидевшей на нем шинели с полевыми погонами, в фуражке, в кирзовых сапогах. Лица его не было видно, неровно горевшая лампочка освещала только стол с разложенной на нем картой…
И все же что-то отдаленно знакомое почудилось Максиму Ивановичу в этой фигуре, молча и напряженно ожидавшей его у двери, что-то тревожное шевельнулось в душе…
Офицер бросил руку к козырьку, четко произнес:
— Товарищ генерал! Гвардии майор Панкратов прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.
Откинул руку, продолжал стоять по стойке «смирно».
Не может быть. Неужели?!
— Ваше предписание! — внезапно осевшим голосом проговорил Костин.
Офицер вынул из планшета предписание, шагнул вперед, протянул его Максиму Ивановичу.
Но тот отвернулся к столу, подтянул на ролике провод, лампа поднялась, осветила весь блиндаж, и, когда Максим Иванович снова повернулся к офицеру, он уже ясно видел — Саша!
Максим Иванович взял предписание… Да, точно, Панкратов Александр Павлович…
Он поднял глаза… На него смотрело его детство, его юность, его Арбат… И Максим Иванович не удержался, помимо воли спросил:
— Саша, ты?
Голос его дрогнул…
— Я, — ответил офицер.
Саша… Живой… Откуда он взялся? Как? Каким образом?
Максим Иванович прошел не только войну, он прошел в предвоенные годы — и 37-й, и 38-й, в 39-й. На его глазах арестовывали, объявляли врагами народа хороших командиров, верных товарищей, испытанных в боях в Испании, на Хасане, на Халхин-Голе. Были ли они на самом деле врагами? Он не хотел в это верить и не мог не верить, иначе невозможно было бы служить делу, которому отдана жизнь. Правильнее всего было не думать об этом. Эти люди сгинули, перешли в иной, неведомый ему мир, из которого нет возврата никому.
И вот из этого мира возник Саша. Через десять лет! Как он их прожил? Как уцелел? Почему направлен именно к нему, в его корпус? Что стоит за этим? Зря показал, что узнал его, зря назвал Сашей…
Офицер снова поднял руку к козырьку.
— Разрешите доложить, товарищ генерал?!
Он четко выговаривал слова… Это его, Сашкин голос… И все же, все же…
— Вольно! Я вас слушаю.
Саша опустил руку.
— Товарищ генерал! Чтобы была полная ясность. У меня судимость по 58-й статье, это фигурирует в моем личном деле. Я не просился в ваш корпус. Я не хотел ехать к вам. Но приказ есть приказ. Оспорить его было нечем. Единственное, на что я мог бы сослаться, наше прошлое знакомство. Но такой довод командование бы не приняло. А те, кому положено наблюдать за мной, учли бы. Это могло осложнить ваше положение. Поэтому прошу вернуть меня в штаб фронта: я майор, должность полковника — мотив убедительный. Такое решение было бы самым правильным и для вас, и для меня.
Максим Иванович молчал. Боже мой! Это же прежний Сашка, которого он так любил. Сашка, честный, прямой, принципиальный, никого не хочет подводить, все берет на себя. Какую жизнь, наверное, прожил, а все такой же, все такой же! На Максима Ивановича опять смотрела его юность, открытая, смелая, бескомпромиссная. И в этих вспыхнувших воспоминаниях он и себя увидел прежним Максом, устыдился своей минутной слабости: забыл себя настоящего, дрогнул, поддался тому, что появилось в нем в те смутные годы.
— Разрешите идти, товарищ генерал?
— Ладно, Саша, — сказал Максим Иванович, — раздевайся, выпьем со встречей.
— Максим, — серьезно произнес Саша, — именно поэтому я не хотел ехать к тебе, я слишком хорошо тебя знаю.
…Комок подкатил к горлу, Максим Иванович перевел дыхание, положил руку Саше на плечо.
— Спасибо, Саша… Спасибо, что так думал обо мне. Все, садись!
