И я вас спрашиваю; за что вы арестованы?
Он сказал это так, будто кто-то другой арестовал Сашу, а ему, Дьякову, приходится в этом разбираться. И Саша не может не знать, за что он арестован, и не надо терять время, чем быстрее займутся они делом, тем лучше. Комната погрузилась во мрак. Только стол освещался настольной лампой, а когда Дьяков откидывался назад, лицо его исчезало, голос слышался из темноты.
— Вероятно, эта история в институте, — сказал Саша.
— Что за история? — спросил Дьяков незаинтересованно, точно эта история ему известна, никакого отношения к Сашиному аресту она не имеет. С таких штучек, начинают все подследственные, и приходится их выслушивать, хотя и надоело это однообразное бесполезное запирательство.
Прием? Или в самом деле следователь ничего не знает?
Все складывается совсем не так, как Саша предполагал, к чему готовился. Его охватило тоскливое, тошнотворное чувство, которое бывало у него, когда он мальчишкой влезал на крышу дома по пожарной лестнице — ее верхние прутья оторвались от стены, конец раскачивался и надо было уловить момент, когда он приблизится к крыше, перескочить. С высоты восьмого этажа он видел мальчишек в глубоком колодце двора, задрав головы, они смотрели на него и ждали. Его охватывал страх, казалось, что он не допрыгнет, не сумеет оторвать вовремя ноги от лестницы и грохнется на асфальт двора.
Такое же ощущение смертельной и роковой игры владело им и сейчас, когда он сидел перед следователем, так же тоскливо и обреченно сжималось сердце. Его дело — ерунда, чепуха, но, облеченное в форму политического преступления, с арестом, тюрьмой, допросом, оно становится страшным. Перед ним сидит его товарищ, коммунист, но Саша для него — враг.
И все же надо говорить то, что он собирался говорить. И словами, которые много раз повторял про себя в камере, Саша рассказал про конфликт с Азизяном, про стенгазету, про Сольца.
— Но ведь вы говорите, что ЦКК вас восстановила?
— Да, восстановила.
— Значит, вас арестовали не поэтому, а еще из-за чего-то…
— Больше нет ничего.
— Посудите, Панкратов, неужели вас арестовали из-за спора с преподавателем бухгалтерии или из-за неудачного номера стенгазеты? Мы здесь из пушки по воробьям стреляем? Странное у вас представление об органах Чека.
— Какое обвинение мне предъявляется?
— Хотите формального обвинения? Думаете выиграть на этом?
— Я хочу знать, за что арестован.
— А мы хотим, чтобы вы сами это сказали. Мы даем вам возможность быть честным и откровенным перед партией.
— Скажите, в чем вы меня подозреваете, и я отвечу.
— С кем вы вели контрреволюционные разговоры?
— Я? Ни с кем! Я не мог их вести.
— А кто с вами вел?
— И со мной никто не вел.
— Вы настаиваете на этом?
— Да, настаиваю.
Дьяков нахмурился, переложил бумаги на столе…
— Ну что ж, очень жаль. Мы ожидали от вас другого. Вы не хотите быть правдивым и искренним. Это не улучшит вашего положения.
— Кроме истории в институте, я ничего за собой не знаю.
— Значит, вас арестовали ни за что ни про что? Мы сажаем невинных людей? Вы даже здесь продолжаете контрреволюционную агитацию, а ведь мы не жандармерия, не Третье отделение, мы не просто карательные органы. Мы вооруженный отряд партии. А вы двурушник, Панкратов, вот вы кто!
— Вы не смеете так меня называть!
Дьяков ударил кулаком по столу.
— Я вам покажу, что я смею и чего я не смею! Думаете, в санаторий приехали? У нас тут есть и другие условия для таких, как вы. Двурушник! В вас кулаки не стреляли из обреза. Вы всю жизнь просидели на шее у рабочего класса и до сих пор сидите на шее государства, оно вас учит, платит вам стипендию, а вы его обманываете!
Некоторое время он хмуро молчал, потом недовольно, как бы выполняя ненужную и бесполезную обязанность, сказал:
— Ну что ж, запишем, что вы здесь наговорили.
Он начал писать, изредка задавая Саше короткие вопросы: когда и с кем выпускал газету, когда произошел конфликт с преподавателем по учету и по какому поводу, когда и где его исключали, какие обвинения при этом предъявляли?
Кончив писать, он протянул листок Саше.
— Прочитайте и подпишите.
И откинулся назад. Саша чувствовал на себе пристальный взгляд, Дьяков следил за выражением его
