расскажете ему о профессоре Мавродаки?
Краснухин еще раз посмотрел на Костю, повращал глазами, потом долго рылся в бумагах, развязывал и завязывал тесемки на папках, перебирал карточки и рисунки и наконец нашел то, что искал, – большую групповую фотографию.
– Наш выпуск.
Тонко очиненным карандашом он показал на небольшого черненького, улыбающегося человека в центре группы. Это был Мавродаки... И я поразился его сходству с Костей.
Костя так и впился глазами в фотографию.
Я не хотел ему мешать и отошел в сторону, рассматривая висящие на стене гипсовые слепки рук.
Краснухин тоже делал вид, что не обращает внимания на Костю, ходил по мастерской, чего-то перебирал, переставлял, выходил на кухню, разговаривал с женой, снова возвращался. Было видно, что он не умеет не работать, не привык отдыхать, не привык к темно-синему костюму, неважно чувствует себя в белой рубашке и галстуке.
– Вы можете мне ее дать? – спросил Костя про фотографию.
– Насовсем – нет, переснять – пожалуйста.
– Это Владимир Николаевич? – спросил вдруг Костя.
Краснухин наклонился к фотографии.
– Да, по- видимому... Он был тогда в аспирантуре.
Это новость! Веэн еще в то время лично знал Мавродаки. Почему же он ничего мне об этом не сказал?
– Вам не знакома такая фамилия – Максимов? – спросил я.
– Кто такой Максимов?
– Критик, наверно.
– Держусь от них подальше.
– Говорят, Владимир Николаевич прокатился по вашему адресу?
– Было дело.
– А что он писал?
– Тебя это интересует?
– Интересует.
Он кивнул на лежащую в углу кучу журналов:
– Поищи третий номер за прошлый год.
Найти журнал тоже оказалось не так просто. Я поразился беспечности Краснухина. О нем написана статья, а он ее засунул сам не знает куда.
Я нашел журнал не в той куче бумаг, которую показал мне Краснухин, а совсем в другом углу, за токарным станком.
В статье было написано, что творчество Краснухина не самостоятельно и не находится в
– Вы дадите мне на пару дней журнал? – спросил я.
– Гм... А с чем я останусь?.. Впрочем, только верни...
Поразительный человек! Ни в чем не может отказать.
– Через два дня журнал будет у вас.
Краснухин достал из шкафа нэцкэ – круглую лакированную пуговицу с изображением цветка на высоком, тонком стебле. Цветок тянулся к солнцу, прекрасный, молодой, гибкий, излучающий радость и торжество жизни. Кругом был мир и зелень, за горизонтом пылало солнце, а цветок стоял один, гордый, сильный, чуть наклоненный в своем стремительном порыве.
Несколько минут Краснухин молча любовался пуговицей, потом сказал:
– Что прекрасно в этой нэцкэ? Прекрасно доброе чувство, которое двигало ее создателем, сознание, что и сотни лет назад люди радовались прекрасному и доброму. Я бы так и оценивал произведения искусства: по степени доброго чувства, которое они вызывают.
– Это верно, – заметил я. – Еще Пушкин сказал: «Чувства добрые я лирой пробуждал...»
Краснухин повращал на меня глазами, но ничего не ответил. А чего отвечать? Лучше Пушкина не скажешь!
Краснухин положил нэцкэ в коробочку и протянул Косте:
– Возьми, это из коллекции твоего отца.
26
Мы вышли с Костей от Краснухина.
– Краснухин – человек, – сказал я.
Костя молчал.
– А Веэн написал про него подлую статью, – продолжал я.
Костя молчал.
– Хороший человек не напишет подлую статью, – заключил я.
Костя молчал.
– Ты знаешь,
Его лицо потемнело.
– Знаю.
– А
– Моя мать ушла к другому человеку.
– Кто тебе сказал?
– Это не имеет значения.
– Тот, кто тебе это сказал, – лгун и обманщик.
– Молчи, ты ничего не знаешь!
– Ты молчи! Я знаю больше тебя, сейчас ты в этом убедишься. Давай присядем.
Мы присели на скамейку. Я протянул Косте статью Максимова. Он прочитал ее. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Сильный парень, ничего не скажешь.
– Тебе все ясно? – спросил я.
– Зачем они скрывали от меня? – проговорил Костя.
– Как ты можешь это говорить! Ты не знаешь всех обстоятельств, ты ни разу не говорил с матерью. Как ты можешь ее осуждать! Ты вообще не можешь ее осуждать – она тебе мать.
– Я никого не осуждаю, – возразил Костя, – но не хочу с ними жить и не буду.
Он произнес это со своим обычным упрямством. Убеждение его было поколеблено статьей, но он травмирован неправдой, в которой вырос, никому и ничему не верит. Ужасно жаль этого парня, но как его переубедить?
– Куда девалась коллекция?
– Не знаю.
– Ты поговоришь с матерью?
Он молчал.
– Ты поговоришь с матерью?
– Подумаю.
...Во дворе, у магазина спорттоваров, девушки разгружали фургон. Их развлекал Шмаков Петр. Нес какую-то чепуху, а они смеялись. Какую бы ересь ни порол Шмаков Петр, девчонки всегда хохочут. Несут футбольные мячи, а он: «Забьем голешник»... Все хохочут. А что смешного? Тащат теннисные ракетки, а Шмаков: «Полетим на этой ракете на Луну». Глупо? Глупо! А все смеются.
– Что делаем после работы? – развязно спросил Шмаков у Зои.
– А что вы предлагаете? – в тон ему бойко ответила Зоя.
– Есть дивные пластинки у меня, свободная квартирка у Кроша.
Я не против того, чтобы собраться. Но мог бы сначала спросить: располагаю я свободным временем или нет?
Кроме электропроигрывателя, Шмаков притащил коробку с новыми пластинками. На мой вопрос, где он их достал, ответил:
– Где достал, там уже нету.
Любит порисоваться, особенно перед девчонками. И командовать любит. И пожрать.
– Девушки, наверно, голодны. Жарь яичницу, Крош!
– Я сама пожарю, – сказала Зоя.
Светлана и Рая мыли посуду, Зоя жарила яичницу, я накрывал на стол. Шмаков менял пластинки на проигрывателе.
Все получилось очень весело и мило, не хуже, чем на пикнике. Мы съели яичницу из восьми яиц (два я съел раньше), рубанули все плавленые сырки. Шмаков еще потребовал, чтобы я сварил суп изо всех пакетиков, но я предложил сделать это ему самому, и он отказался.
Потом мы смотрели по телевизору соревнования по художественной гимнастике. Соревнования понравились девочкам – они сказали, что в их магазине недавно продавались такие же костюмы, какие были на гимнастках.
Я предложил всей компании поехать завтра в Химки, на пляж.
– Завтра не могу, – загадочно улыбаясь, ответила Зоя.
– Ведь завтра понедельник – в магазине выходной.
– Потому и не могу, что выходной.
Девчонки захихикали, стали подмигивать друг другу, точно у них была бог весть какая тайна.
– Вы чего? – недоуменно спросил я.
Они продолжали перемигиваться и хихикать, не обращая внимания на мой вопрос, игнорируя мое недоумение, на что-то намекали, просили Зою чего-то там купить. Они до того дохихикались, доперемигивались и доигнорировались, что в конце концов проболтались: завтра Зоя едет в магазин для новобрачных. Как торговый работник? В порядке обмена опытом? Ничего подобного! Зоя едет в магазин для новобрачных как новобрачная. Она собирается выйти замуж. Черт возьми! И за кого? За верзилу, которого я хотел считать ее братом.
– Это правда? – спросил я Зою с полным достоинством.
– Это правда, – ответила Зоя тоже с полным достоинством и со своей проклятой улыбкой.
Шмаков Петр смотрел на меня. Еще ухмыляется, остолоп! Мне что! Я не влюблен в Зою, как он. Его девушка выходит замуж, а он ухмыляется.
– Не огорчайся, Крош! – рассмеялась Рая. – Мы тебе найдем другую невесту.
Дуры, как разговаривают со мной!
– Для меня это не новость, – сказал я. – Жених – шофер такси.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Зоя.
– Видел, как он к магазину подъезжал, – заметил Шмаков, завидуя моей проницательности.
– Я все знаю. Я так много знаю, что мне уже неинтересно жить.
Я повторил выпендрючку Игоря. Но здесь она годилась: главное было – сохранить достоинство. А догадаться, кто приучил Зою раскатываться на такси, было нетрудно.
Непонятно только, зачем она тогда, в лесу, разрешила себя поцеловать. Таковы они!
27
Не так уж я любил Зою. Конечно, приятная девчонка. Но если бы, допустим, мы плыли на пароходе – я, Зоя и Майка – и пароход стал бы тонуть, я еще не знаю, на помощь кому бы я бросился в первую очередь: на помощь Майке или на помощь Зое? По-видимому, сначала Майке. А уж вытащив Майку, кинулся бы за Зоей. Не исключено, что за это
