Короб полевого телефона с оборванной, свисавшей до пола шлеёй утробно заурчал. Егошин снял трубку.
– Хутор Манойлин, – повторил он, подвигая к обрезу стола лежавший наготове планшет, погружаясь в карту, погружаясь в цель, поставленную летчикам-штурмовикам, – хутор Манойлин…
– Восточная окраина… танки, – негромко, слышно для всех уточнял он задание, остро щурясь и делая на карте точечные пометки черным карандашом. КП следил за ним тяжело, молча, только «дед» присвистнул: «Амбар на восточной окраине…» На долгом пути к Волге летчикам приходилось бомбить места, где они прежде базировались. Валуйки штурмовали через месяц после отхода. Россошь – через три недели. А хутор Манойлин – вот он, за Доном, рукой подать… амбар, пропахший отрубями, сено в амбаре, свежего покоса, непросохшее, шелковистое. Егошин подгребал его себе на постель – четыре дня назад!
– Прикрытие? – требовательно спросил командир. – Не я за глотку хватаю – немец… – Напор вражеского наступления, его темп на КП в присутствии Егошина не обсуждался, но он, напор, был в мыслях у всех и невольно сказывался в том, что и как говорил майор, получая боевое задание из штаба дивизии. – В тот раз, хочу доложить, если не забыли, «ЯКи» вообще не поднялись, бросили нас… Что ж, по-вашему, я опять должен, «ЯКов» ожидаючи, молотить винтами, подманывать «мессеров»?.. Нема дурных, хватит! Мне эти расследования как мертвому припарка, скажите прямо: будет прикрытие?.. Сколько?..
Летчики, не дожидаясь, чем кончится тяжба командира, выбирались из тесного КП на крыльцо. Вслушиваясь в гудение «юнкерсов», стороной проходивших на Сталинград, «дед» сказал:
– Пара «ЯКов» в этом небе погоды не сделает…
Радость майора, выколотившего прикрытие, тоже невелика.
Штурмовик Ильюшина, «горбыль», или «горбатый», как его прозвали за верблюжий выступ кабины, – хороший самолет, против танков лучшего нет, о нем в полку песню сложили: «Жил на свете грозный „ИЛ“, на заданья он ходил, – так, кажется, напевает Авдыш, знаток авиационного фольклора. – Сзади, спереди броня…» Броня, броня, все правильно. Сидишь в цельном кованом коробе, как в танке. «Щварцер тод», – пишут газеты. «Черная смерть», да. Но в полете «ИЛ» небыстр, а с хвоста беззащитен. Чтобы застукать танковую колонну на хуторе Манойлин, «ИЛу» требуется поддержка. Ему необходимо с воздуха прикрытие истребителей, «ЯКов», иначе «мессера» его сожрут.
Прикрытия – нет. Все наличные силы истребителей уходят на передний край, на защиту пехоты от «юнкерсов». Для сопровождения штурмовиков остаются слезы… юнцы, вчерашние курсанты. Теперь вот баб под Сталинград прислали.
Резервы – государственное дело, не нам решать, вот разгильдяйство российское, бардак повсеместный, «война все спишет», – как с этим быть? «Тот раз», неспроста поминаемый, это первый подступ к пеклу, первый вылет под Сталинград.
Восемнадцатого августа, к вечеру, привел Егошин на фронт свой полк. Горестно-успокоенным был он в тот предзакатный час: не опоздал. Управился в отведенный ему жесткий срок, в спешке собирая, сколачивая номерной, при боевом красном знамени, полк. Хватал все, что было. Летчиков-сержантов зачислял по выправке и росту (лейтенант, сопровождавший выпускников летной школы, запил в дороге и потерял их личные дела), матчасть с конвейера получал на заводском дворе, с шести утра до обеда… И – по газам. Но куда, если вдуматься, куда гнал он тридцать два экипажа, охваченных горячкой и растянувшихся кишкой, глаза бы на них, сопливых, не глядели?! В глубинку русскую, в приволжскую степь, где славяне коренятся издревле, одолевая и хозар, и печенегов, и орду, и куда нога иноземца не ступала веками… А ныне зерносовхоз «Гигант», что под Ростовом, бесславно оставленном, кормит Германию, а войска шестой армии изготовились для удара по цехам Сталинградского тракторного, первенца пятилетки. Вот где выпало Егошину встречать 18 августа, день сталинской авиации…
Командир дивизии полковник Раздаев поджидал его на посадочной полосе, клубившейся пылью. С прилетом не поздравил. Дня авиации не помянул. «Сколько привел?» – спросил он, исподлобья оглядывая небо. «Техника, хочу сказать, товарищ полковник, сработана на живую нитку, я, например, шел без давления масла…» – «Отказ прибора?» – «Сразу после взлета… Поэтому так: семь экипажей расселись на трассе…» – «Восстановить и перегнать… Придержи ручку-то, раззява… глаза что плошки, не видят ни крошки!» – выругался Раздаев на «галочий», с жутковатым креном плюх «ИЛа» и смерил Егошина тяжелым взглядом. «Когда ждать Ваняхина? – спросил полковник, с ним, Ваняхиным, разбитым за три дня и отправленным на переформирование, а не с новоявленным майором связывая свои надежды. – Ведь обещал быть нынче, я его нынче ждал!..» – «Не в курсе… Отвечаю за свой полк…» – «А я – за Сталинград!» – ввернул Раздаев, чтобы понял майор разницу, с которой следует считаться. К тому же дивизия Раздаева – отдельная, подчиняется Ставке, ее резерв. Фронтовое начальство это учитывает. На северо-западе, например, с ним были осмотрительны, только орденок занизили, а под Сталинградом… Под Сталинградом отдельная дивизия – падчерица, отцова падчерица, вся черновая работа – на ней. Передавать дивизию армии Степанова Хрюкин не намерен, напротив, принимает меры, чтобы оставить ее у себя, в восьмой воздушной, связать со Сталинградом намертво; в Генштабе с Хрюкиным считаются. – «Боевая задача на завтра, – приступил Раздаев к делу. – Хутор Малонабатовский, где засечено скопление танков…»
Тяжелые потери и шаблон действий, осужденный приказом Хрюкина, подвигнули Раздаева на тактическое новшество: поднять «ИЛы» не с рассветом, как повелось, а – затемно, чтобы штурмовики накрыли цель, когда солнце, восходящее над Доном, бьет зенитчикам в глаза, слепит их… Уловка предназначалась для летчиков Ваняхина, где-то застрявших. «Мои сержанты ночью не летают, – возразил Егошин. – Они днем-то…» Тут пилотяга, ухайдаканный многочасовой перегонкой, грохнулся, как утюг, обдав командиров жаркой пылью. Оба помолчали… Поднимать «ИЛы» с бомбами в потемках, вне видимости горизонта, вслепую, – значит рисковать, и рисковать крупно. При такой-то выучке дров не избежать. «Объект насыщен зениткой, прикрыт „мессерами“, – сказал полковник. – Командарм Хрюкин мое решение одобрил…» – «В таком случае пойду „девяткой“. – „Одной „девяткой“? От нас ждут эффекта!“ – „Скомбинируем, – рассуждал Егошин вслух. – Пары составим так: один лейтенант и один сержант. Вчерашний инструктор поведет вчерашнего курсанта… Парочка, баран да ярочка“, – и снова мелькнуло в мыслях Егошина восемнадцатое, день авиации… Праздник, черт языком дразнит… Сержант Агеев Виктор, приземлявшийся последним, его порадовал: притер свой „ИЛ“ легко, неслышно. Раздаев, слушая расчетливого майора, от удовольствия прикрякнул.
Взлетали в аспидной тьме, какая сгущается на исходе августовской ночи, поглощая все, тяготеющее к свету: человеческие лица, брезентовые чехлы песчаного отлива, поварскую косынку официантки, привезшей горячий чай…
Недавние шкрабы, довоенной выучки летчики, поставленные Егошиным коренниками, скрепляли «девятку», молодые ухватывались за них, как за мамину юбку. Ободренный чудом собранной и поднятой стаи, майор думал не о Малонабатовском, не о танках, но о том, сколько продержатся сержанты. Небо за Волгой постепенно светлело, очертания машин становились четче. Мгла над прибрежьем скрывала город, не имевший ни начала, ни конца, он замер внизу, то ли в предчувствии великого бедствия, то ли собираясь с силами. Изредка вспыхивали топки пригородных поездов, искрили дуги ранних трамваев… Тьма стоит до света, свет до тьмы. Аэродром истребителей Гумрак, куда они приближались, чтобы получить прикрытие, признаков жизни не подавал. «Терпение, терпение», – приговаривал Егошин, начиная левый, блинчиком,
