ним, стоя в приоткрытых дверях аппаратной, задернутых маскировочным полотнищем, грудастая недотрога, смелым разлетом бровей смахивающая на самого Амета.
– Не понимаю! – вскинул руку Амет.
– В госпитале они, по-моему, другие, – сказал Баранов.
– Миша, год воюю, в госпиталь не попадал…
– В госпитале они ничего не боятся.
– Нет?
– Ничего!.. Мужики хнычут, стонут, водицы просят, судно, они в этом – с головой. Присядет, послушает, улыбнется… Бабьей жалостью живут, ею же другим помогают. Медсестры все из Орла. Белозубые, как на подбор, халатики тугие. В шесть утра градусники ставят. У молодого в шесть утра самый сон, я как потянулся со сна, так ее и поцеловал… Не обиделась!
– Дуся другая, – нетерпеливо прервал его Амет. – Черствая.
– Но ведь хотела, чтобы ты пришел? Ждала?
– Не понимаю! Как подменили…
– А договаривались?
– Не узнаю, другой человек. Совсем другой. Чересчур черствый. «Нет, нет, нет!» Я ее отпустил. «Иди! – сказал я. – Иди!»
– Такая здоровая деваха…
– Вот! – с укором и радостью показал Амет рукой выше себя, ему, как всем коротышкам, в женщинах нравился рост. – Знаешь, откуда? Ты ие поверить, – Амет медлил с признанием, желанным и трудным для его пылкого сердца. – Из Ярославля, – сказал он, стыдясь за Дусю.
Из Ярославля, где нынче в мае он таранил немецкий бомбардировщик «Ю-88», за что и был удостоен звания почетного гражданина старинного русского города.
– Немца трухнула Евдокия, – сказал Баранов догадливо и горько, призывая тем самым по ней не сокрушаться. – Боится, что немец сюда достанет, – развивал он свою догадку. Возникновение «мессера» в ясном небе над Конной, исход быстротекущей схватки, вообще тайны боя в отличие от дел житейских не поддавались таким быстрым, уверенным о них суждениям.
– Вынесла мне на прощание арбуз, – говорил Амет расстроенно. – «Угощайся, свеженький, на день рождения привезли, только что с бахчи…»
– Боится, что немец сюда достанет, – развивал свою догадку Михаил. – До левого берега, до Верхне- Погромного…
Лицо Амета помрачнело, в нем снова выступила замкнутость.
– Новенькую видел? – спросил Амет.
– Бахареву?
Михаил встретил новенькую, живя госпиталем, последним госпитальным утром, поцелуем с Ксаной и разлукой, его оглушившей, и к Елене, к ее мальчишеской фигурке, терявшейся в толпе летчиков и все-таки заметной, не приглядывался.
– Бахареву – слышал, – уклонился он от ответа. – «Ишачок», «ишачок», – верещит над целью, – прикрой хвостик!..»
Амет не улыбнулся.
– Боязно, Миша, – проговорил он тихо. Баранов слушал, глядя в планшет.
– Брать новенькую с собой на задание боязно, – повторил Амет.
…Баранова отозвали обратно в полк с еще большей спешностью, чем она была проявлена при создании засады.
Амет-хан остался дежурить один.
Почта, отыскавшая полк на левом берегу Волги, принесла Егошину два письмеца из дома и тугой пакет, отправитель которого обратного адреса не указал. Быстро пробежав обе весточки от Клавы в сунув их в планшет, чтобы потом перечитать еще раз, Егошин разорвал увесистый пакет. «Уважаемых товарищ майор, любезный Михаил Николаевич!» – прочел он, но тут раздался звонок комдива. Потом его затребовал «Ротор», штаб армии, потом на час была сдвинута, сокращена готовность, вновь к чтению писем Михаил Николаевич приступил не скоро; по горло занятый, он нет-нет да и вспоминал о пришедшей почте и предвкушал удовольствие, которое получит, перечитывая письма…
Только один человек мог обратиться к нему так старомодно: «любезный» – летчик Алексей Горов, сослуживец по Дальнему Востоку. Сразу после 22 июня Егошин перебросил звено Горова вплотную к границе. «Смотреть в оба! – напутствовал он старшего лейтенанта. – Смотреть в оба и – стоять, Горов. как подобает бойцу передового заслона!» В лице и в голосе Егошина, когда он это говорил, была растроганность. Любимчиков он не имел, но многие считали, что Горов – слабость Егошина, хотя Михаил Николаевич ни в чем ему не потакал, протекций не оказывал… Вообще он больше удивлялся Горову, а то и просто перед ним терялся. Становился в тупик. Выиграв спор за портсигар, заслужив своими посадками похвалу Хрюкина, Горов, когда инспекция отбыла, принес Егошину извинения. Слов, какие он говорил, Михаил Николаевич не помнил, но выражение лица и глаз летчика его поразило: Горов мучился, страдал оттого, что своим умением потеснил Егошина. «Перестаньте, Горов, – выговорил ему Михаил Николаевич. – Вас отметил инспектор, это в жизни военного – событие, которым нужно гордиться». – «Инспектор в Москве, а вы – здесь… Нехорошо…»
Однажды Клава, жена Егошииа, силком затащила Горова к ним в дом, на обед… Аппетитом Горов отличался волчьим, но, как говорится, не в коня корм. Метаморфоза, претерпеваемая обычно деревенскими парнями, когда они после существования впроголодь переходят на казенный армейский кошт, Горова не коснулась: питаясь по знаменитой пятой норме, он неизменно оставался худ и жилист. С пищей же Алексей расправлялся на особый манер, как бы вступая с ней в быстрые истребительные поединки. Отправив кусок
