нарушение системы. Хоть в чем-нибудь. Иначе зачем ты в искусстве, если тебе своего сказать нечего?
И мама стала хуже петь, по чужим правилам и не про свое, мамино. До этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала петь, Корчмарева и Раухвергера — современный репертуар. А его только можно петь под рояль — белые клавиши. Мама эти песни наедине с собой петь стеснялась, и они с Сапожниковым стали отдаляться друг от друга.
Вот и стоит теперь Сапожников на осеннем перекрестке, и смотрит Сапожников в серые тучи, и в душе у него тоскливая радость свободного подкидыша, безымянного младенца.
Зашел вчера Сапожников к Аносовым:
— Мама не у вас?
— Проходи, — сказал Леша.
— Что такое? — спросила мама, когда Сапожников в комнату вошел, где рояль, и кудрявая посторонняя женщина петь учится, и яркий свет из-под стеклянного абажура с голубой оборочкой.
— Письмо получили — сказал Сапожников. — Дунаев велел за тобой сходить.
— От кого письмо? — нахмурилась мама.
— От отца…
— Это не спешно, — сказала мама. — Погуляй… У меня еще урок не начинался.
А Вера Петровна сказала женщине в кудряшках:
— Ну, давайте, Лида, еще раз Корчмарева.
И Сапожников узнал библиотекаршу из Дома пионеров. Пожилую женщину, лет двадцати.
Сапожников спросил у Лешки:
— Что читаешь?
— 'Двадцать лет спустя'.
— Не знаю.
— А 'Три мушкетера'? Это продолжение.
— Начал, да отняли. Давали на один день.
— Так это моя книжка была. На, читай.
Сапожников приткнулся у рояля и стал мушкетерами захлебываться. Не д'Артаньяном, конечно, — Атосом: бледный и не пьянеет, терпеливый, одно слово — граф де ла Фер.
А кудряшки поют:
— Нынче в море кач-ка-а высока-а… не жалей, морячка-а, мо-ряка… Тру-убы… ма-ачты… За кормою пенится вода… Ча-айки пла-а-чут… — И бодро: — Но моряк не плачет никогда!
Тут д'Артаньян заглянул в окно павильона, увидел раздавленные фрукты и с ужасом понял, что госпожу Бонасье сперли.
А кудряшки заглянули через плечо испросили:
— А что д'Артаньян-армянин?.. Тру-убы, мачты-.. Но моряк не плачет никогда.
Заморосила водяная пыль, и через улицу на уголок перебежал парень с соседнего двора.
— Смотрел? — спросил он у Сапожникова.
Вытащил из пальто две папироски 'Норд', почти высыпавшиеся в кармане, потом они стали 'Север'.
Но Сапожников курить отказался.
Парень закурил сам.
— Что видал-то? Кино, что ли? — спросил Сапожников.
— Какое кино?.. У дома девятнадцать ребеночек мертвый лежит. Голый, — сказал парень.
Трава была пронзительная, торцы поленницы черные, а кожура на ней белая с червоточиной, березовая, и завитками отставала. В одном месте у самой земли дрова вдвинуты вглубь, и под навесом верхних рядов, чтобы дождь не лил, лежало синеющее тельце, голенькое, чтобы быстрее умер, и головка уходила вглубь, в темноту, или у него это были темные волосики, — одну секунду это все видел Сапожников, и его тут же оттолкнули люди в пальто, а потом оттащили туда, где толпились пацаны и уходили по одному. А милиционер и доктор в пальто поверх халата писали бумаги. Люди стояли.
— Подкинули, — сказал один.
— Бывает, — сказал другой.
— Сука, — сказал третий.
И эти три слова Сапожников запомнил навсегда. И когда вспоминал их, приходило одиночество.
Что с тобой? — спросила мама.
Сапожников запел громко:
— Нынче в море качка высока-а! Тру-бы! Ма-ачты!.. Но моряк не плачет никогда!
— А-а… — сказала мама. — Значит, ты ходил смотреть!
— Тру-убы… Ма-ачты…
— Подкинули… — сказала Мама.
— Это я слышал.
— Бывает…
— И это я слышал:
— Я больше не буду учиться петь, — сказала Мама.
— И еще слышал, что она сука.
— Отец пишет, что приедет, — сказала Мама.
— Он и раньше приезжал.
— Нет, он хочет еще раз попытаться с нами жить.
— Ты пой. Только по-старому, — сказал Сапожников.
— Смешной ты… Неужели ты мог подумать, что я тебя подкину?
— А если ты умрешь раньше меня?
— А если ты раньше меня? Что тогда?
— Не знаю, — сказал Сапожников.
— Ничего не изменится. Человек умирает, только когда его забывают.
— Он лежит там на самом деле мертвый, хоть помни его, хоть нет:
— Нет, — сказала Мама. — Ты ничего не понял. Его живого забыли. Вот почему он умер.
Глава 14
ОЖИДАНИЕ
Самолет взревел и затих. Люди зашевелились и стали подниматься, разминаться и потянулись к выходу сонные, помятые.
Сапожников вышел последним.
Внизу его поджидали Виктор и Генка Фролов. Рассвет был бледно-синий и морозный. Снега не было. Пассажиры тянулись к аэровокзалу, одноэтажному зданию из белого кирпича.
— Торопиться не будем, — сказал Фролов. — Столовая еще закрыта, и все равно сначала будут кормить команду. Предлагаю выскочить в город в магазин. Тут близко четвертый гастроном.
Земля была твердая, как керамика.
— Четвертый закрыт, — сказал им на улице сонный дядька в кепке. — Придется вам в первый бежать.
Рассвет стал розовым.
— Далеко это? — спросили они.
— Нет, близко. Минут семь. За угол, пройти новостройку, ну а там увидите.
Дядька потер уши и ушел.
— Рискованно, — сказал Виктор.
— Вы как хотите, а я хочу бутылку достать, — сказал Сапожников.
— Ну, побежали, — сказал Фролов.
