— Уедем сегодня вечером. Билеты нам сделают. Так что номер нам не понадобится, — сказал Барбарисов. — А на совещание пройдемся пешочком. Иначе я засну.
— Обедать будем вместе, — предупредил Васька. — Часика в три.
— Меня тошнит, — сказал Сапожников.
— Начинается, — вздохнул Барбарисов, надевая пиджак. — Я тебя жду внизу.
И вышел. Васька спросил озабоченно:
— Что с тобой? Ты ведешь себя как укушенный…
— Меня тошнит от погони, — сказал Сапожников. — Что на нас накатывает? Почему все время дай- дай-дай?.. Уже все есть, что нужно человеку для существования, а все дай — дай — дай…
— А что нужно человеку для существования?
— Человеку нужны штаны, пельмени и чтоб крыша не протекала.
— Ты как Толстой, — сказал Васька. — Толстой считал, что человеку нужно всего полтора метра земли… Но на это Чехов ответил: полтора метра нужны не человеку, а трупу. Человеку нужен весь мир.
— Толстой не о том говорил. Полтора метра земли в собственность действительно нужны трупу. А человеку земля в собственность вовсе не нужна. Если Чехова тоже понять буквально, как он понял Толстого. Если человеку нужен в собственность весь мир, то где набрать этих миров, чтобы по штуке на рыло? Меня тошнит.
— Хочешь воды?
— Меня сердцем тошнит, — сказал Сапожников. — Тут так. Либо все классики врали, когда писали о России, либо всякий искусственный динамизм — это не Россия.
— Россия тоже уже другая, — сказал Васька. — Россия — европейское государство.
— Что значит — европейское? Головастики, что ли, главное? В России талант главное. А талант — это дойная корова. Ему нужно, чтобы его доили. Недоеная корова болеет… Я дойная корова! Я болею, когда меня не доят… Корова любит ласку, и музыку, и зеленые поляны. Тогда она перевыполняет план по маслу и простокваше… Корову надо доить, чтоб она не болела… Но ее нельзя заставлять участвовать в скачках!.. Я не хочу быть гоночной коровой!..
Раздался телефонный звонок.
— Да иду я, иду, — сказал Сапожников.
— Он сейчас идет, — сказал Васька, послушав захлебывающуюся трубку, и обернулся к Сапожникову: — Твой товарищ шумит… Он сейчас выходит, пиджак надевает. — И осторожно придавил никелированную пупочку на телефоне.
— Ну, помчались, — сказал Сапожников и вышел.
Он шел по мягкой коридорной дорожке, на него накатывали пылесосные вопли из полуоткрытых номеров, и Сапожников бормотал:
— Я иду по ковру… он идет, пока врет… вы идете, пока врете…
Потом он сбежал в вестибюль и распахнул стеклянную дверь на улицу.
— Не надо врать, — сказал Сапожников Барбарисову, который гневно шел по серому тротуару. — Не надо врать, Барбарисов… Тебе вовсе не хочется, чтобы наш проект сегодня прошел удачно.
Это было странное время, без счастливых событий. Холодно, очень холодно.
Глава 22
ТРЕТЬЯ СИГНАЛЬНАЯ
Это было утром в сорок седьмом году, в мае, когда Сапожников с хрустом открыл слежавшуюся обложку и записал в 'Каламазоо', что, по его предположению, основная форма движения материи — шаровая пульсация. А из этого вида движения вытекают все остальные. Ему тогда было двадцать четыре года.
Сапожников сидел как-то с Дунаевым, который демобилизовался уже давно, в сорок четвертом году, а Сапожников только что, в сорок седьмом, и потому Дунаев уже адаптировался в мирной жизни, а Сапожников еще не адаптировался.
— А это что? — спросила Нюра.
— Что? — спросил Сапожников.
— Ну, это, адап… как это? — сказала Нюра.
— Адаптироваться, — сказал Сапожников.
Нюра помолодела за эти годы — прямо ужас что такое. Сапожников когда маленький еще был в Калязине — Нюра была старая, а теперь с того времени еще двенадцать лет прошло, и Нюра стала молодая, а все постарели. Все думали — когда война первый перелом прошла, отступление, эвакуация, а потом стала очень трудной жизнью, голодом стала, тоской от потери близких, иногда грязью стала, потому что не все выдерживали такое, но все же осталась жизнью, тогда думали: уж теперь-то для Нюры все. Не иначе, шлюхой будет. И ошиблись.
Сколько жен не выдержало, сколько вернувшихся с войны нашли свой дом разрушенным не снаружи, а изнутри, а Нюра всех обманула.
Вернулся Дунаев, Нюра дверь открыла и улыбнулась медленно.
— Здравствуй, — сказала. — Соскучился?
Как будто он с рыбалки пришел.
— Ага, — сказал Дунаев.
И сел на вещмешок дух перевести.
Все соседи притихли, и правые и виноватые, и все старались услышать, что у Дунаевых будет, а ничего весь день не услышали.
На другое утро мать Сапожникова пришла. Она тогда еще ходила, потому что дожидалась, чтобы Сапожников вернулся и застал ее на ногах. Только потом слегла.
Мама спросила Дунаева:
— Вы про Нюру знаете?
— Знаю, — сказал Дунаев.
— Она вам всю войну была верная.
— Да, знаю, знаю, — сказал Дунаев.
Как же ему было не знать, когда в короткую майскую ночь, еще когда они в постели лежали, Нюра в голос голосила и просила прощения у Дунаева, а он все твердил: 'Нюра, дай окно закрою, от людей стыдно'. А соседи наутро пришли выпить и помолчать. Потому что все слышали, как Нюра просила у Дунаева прощения не за военные верные годы, а за довоенные беспутные.
И оказалось тогда, что никакая Нюра не глупая, а просто росла медленно, как дерево самшит, и так же медленно взрослела среди неосновательных скороспелок.
— Ну вот, — сказала мама. — Я же вам всегда говорила… не торопитесь.
— А я вам всегда верил, — сказал Дунаев.
— Ну а что такое адап… — спросила Нюра: — ..тироваться, — сказал Сапожников. — Это значит привыкнуть…
Это когда из темноты на свет выходишь, не видишь ничего… Глаз должен к свету привыкнуть.
'Каламазоо' — это была пузатенькая книжка небольшого формата, оставшаяся на память от отца. На переплете бордового цвета было напечатано выцветшим золотом: 'Каламазоо рейлвей компани'. Это был дореволюционный каталог компании 'Каламазоо', выпускавшей инструменты и приспособления для железных дорог. Книжка состояла из коричневатых фотогравюр, изображавших разводные ключи, тиски, рельсы и дрезины. И между каждыми двумя картинками имелось несколько листков великолепной писчей бумаги в мелкую клеточку — для записей конкретных мыслей. Книжка была компактная и архаичная, и ее не брало ни время, ни неурядицы, и потому в нее хотелось записывать только начисто, только отстоявшееся, только необычное. Это Сапожников сразу ощутил, когда взял в руки тяжелый томик. И еще название 'Каламазоо' будило фантазию. Оно разом напоминало индейское племя на Амазонке и кунсткамеру. То есть это было то,
