— Это тебе не балет, — сказал Барбарисов.
На экран выпорхнула балетная пара. Он был в трико, она в шароварах. Некоторое время балерина, разминаясь, ходила вокруг партнера и примеривалась. Потом разбежалась и вскочила на него. Но он не поддался и отшвырнул ее. Но она снова кинулась на него и вцепилась как клещ. Тогда он стал бороться с ней, пытаясь ее стряхнуть, но она не уступила. Сколько он ни швырял ее, ни крутил по воздуху, ничего не получалось. Тогда ему ничего не оставалось, как унести ее за кулисы и там прикончить под вой труб и фуканье барабана.
— А ты знаешь, жена права, — сказал Барбарисов. — Насчет Людмилы Васильевны.
— Да, права, — сказал Сапожников. — Но и я прав.
Сапожников вернулся домой. Он не раздеваясь заснул и плакал во сне. … — Кто живой? — спросила Рамона. — Эй, кто живой?
Никто не откликнулся. Тогда Сапожников подошел к ней, тихонько опустился в воронку и сказал ей на ухо:
— Рамона…
Галка оглянулась.
— А ведь мы с тобой вдвоем остались, — сказал Сапожников.
— Вдвоем, — согласилась Рамона. — Теперь у нас пойдет хорошая жизнь. Как на курорте… Детей мы эвакуировали, мужчины наши убиты, бояться нам нечего…
— А дальше что?
Галка пожала плечами.
— Будем пугать фрица, пока сможем, — сказала она, — а дальше помрем.
— Страшно? — сказал Сапожников.
— Я знаешь почему в разведку пошла? — спросила Рамона. — Потому что всю жизнь боялась.
— Ты?! — изумился Сапожников.
— Ага… — сказала Рамона. — Я всегда за кого-нибудь боялась. За детей, за чужих жен и мужей, за солдат, за командиров… Когда им что-нибудь угрожает, у меня в кишках холодно… А когда я одна — тут я становлюсь ловкая. Меня теплую не возьмешь. За себя чего бояться? Со мной ничего сделать нельзя. Убьют? Так ведь мне незаметно будет. А в плен захватят, станут пытать?.. Что ж, боль, она и есть боль. Потерплю сколько смогу, потом буду кричать. Громко… Главное, не боюсь ни хрена. — Тут она выматерилась и сказала: — Извини. Распустились мы на войне. У вас, наверно, девушки не матерятся…
— Еще как, — ответил Сапожников. — И женщины и дамы матерятся накрашенными ротиками, простота нравов.
— Хуже страха нет ничего, — сказала Рамона… А ты испугался.
— Нет! — сказал Сапожников.
— Факт, испугался. Слушай, — сказала Рамона нежным своим и глуховатым голосом, — мы выиграли войну… Неважно, что я не дожила, но мы выиграли войну, отвечай?
— Да.
— Да, мы выиграли войну, — сказала Рамона. — И я вижу знамя над рейхстагом и фашистские знамена в грязи на мостовой… Знаешь, почему мы выиграли войну, а они проиграли? Потому что нас спасли будущие, еще не рожденные дети… Если бы не они, нам бы не выдержать! Стреляй! — крикнула Рамона. — Стреляй, пока есть пули!
Началась стрельба, и рассвет стал лимонный и лихорадочно прекрасный.
— Запомни! — крикнула Рамона. — Нам без них не выдержать, но и они без нас пропадут!..
Тут стрельба кончилась, и рассвет опять стал глядеть серым глазом, налитым слезой.
— Давай гляди, — сказала Рамона. — Сейчас снова пойдут… Что-то больно тихо.
Она приподнялась поглядеть, и повалилась на бруствер.
Подполз Сапожников.
— В воронку меня не клади, — сказала Рамона. — В ней воды поллопатки. Дай здесь полежу. Меня отсюда не видно.
Язык у нее стал заплетаться.
— Рамона, когда ты умрешь, мне что тогда делать? — спросил Сапожников. Она вдруг сказала совершенно отчетливо с силой:
— Иди! Иди и скажи им… История складывается из наших биографий. Какие мы — такая история. Другого материала у нее нет!..
И голова ее откинулась. Сапожников взял автомат. И пошел по полю ничего не боясь. 'Рамона, — думал Сапожников. — Ваня Бобров. Цыган. Танкист. Я не знаю, где вы похоронены! Поэтому я хожу сюда, к большой стене! Считается, что это могила неизвестного солдата. Нет! Это могила солдата, известного всему свету!..' Сапожников открыл глаза и долго курил в темноте.
Глава 26
МЕХАНИЧЕСКИЙ МЫШОНОК
В жизни Сапожникова готовился поворот.
Собралась как-то вся прежняя компания, которая собиралась в институтские еще времена, а потом естественным путем распалась. Много лет прошло, как они расстались. Кого вирус пришиб, кого жены, а кого лавина в горах. Поредела компания.
Доктор Ника погиб в снежной лавине. Это совершенно случайно узнал Сапожников от аспирантки- психолога и засуетился, затосковал, стал по телефонам звонить. Все загрустили и собрались. И Сапожников пришел, смотрит — он такой же облезлый, как все, а потом смотрит — да нет же, это ему показалось, никто не облезлый. Подняли тост за тех, кого нет с нами, выпили за тех, кто есть с нами, за плавающих и путешествующих.
— Как же это Ника? — жалобно спросил Сапожников.
— Судьба прибрала.
— А куда? — спросил Сапожников.
— Перестань.
— Нет, я бы хотел знать, куда уходят люди? — настаивал Сапожников.
Но ему деликатно не отвечали. Только постепенно заводились.
— Ну и как твоя третья сигнальная? — спросил Барбарисов, чтобы разговор перевести.
И все вдруг замолчали. Каждый замолчал сам по себе и не думал, что замолчит сосед. А когда оказалось, что замолчали все, стало ясно, что это главный вопрос, который хотела выяснить старая компания. Ничего не забывшая и ничего не упустившая из прошлых дебатов и прошлых уколов самолюбия.
— А что вас интересует? — спросил Сапожников.
— Существует она или нет.
— Существует.
— А где плоды?
— А это кто? — Сапожников кивнул на даму.
— Это Мухина… Не узнал? Помнишь, она училась в ГИТИСе на актерском. Она теперь художественный критик.
— Обучает, значит?
— Ага… Якушев выставил картину, а она его разнесла.
Подошла Мухина и посмотрела на Сапожникова.
— Он меня не помнит, — сказала она.
— А-а… кикимора, — сказал Сапожников.
— Почему кикимора? — испугался Барбарисов. — Не дурачься.
— Это я выступала о детском рисунке, — ухмыльнулась Мухина. — По телевизору… Сапожников,
