Пока император говорил, отчаяние Рудольфа достигло предела. Император с неповторимой виртуозностью проигрывал ему мелодию, которая заставляла звучать самые чувствительные струны его души. В этом приеме было нечто вероломное. Казалось, император подстроил появление военного оркестра в определенный час, чтобы придать своим аргументам больше пафоса, наподобие того, как в мелодрамах в самые драматические моменты смычковые берут верхние ноты, подхлестывая нервы зрителей. „Я не попаду в его сети, – думал Рудольф, – но как ускользнуть от них?“
Он больше не слушал отца и повторял про себя слова, сказанные ранее императором: „Я поступлю, как сочту наиболее целесообразным“. Именно к этому выражению он прибегал, когда хотел отложить ответ на просьбу, в которой уже решил отказать. Над этой фразой иногда посмеивались в семье, когда обстоятельства тому благоприятствовали. Теперь она имела точный смысл: император, единолично распоряжавшийся всем состоянием и имуществом дома Габсбургов, не даст сыну ни гроша, если тот покинет Австрию… „Я поступлю, как сочту наиболее целесообразным“ – это было ничем иным, как шантажом с целью вынудить его порвать с Марией, шантажом тем более абсурдным, что теперь разлучить их было невозможно. Император со своим непробиваемым упрямством и черствым сердцем поймет это слишком поздно, когда они оба умрут… Но пока, сдерживая нараставший в нем гнев, Рудольф сохранял ясность ума… Ему надо было прибегнуть к хитрости, иначе отец не отпустит его, не взяв с него обещания… Чего стоила бы клятва, вырванная в таких условиях? По этому поводу еще можно было бы поспорить. Но, даже припертый к стене, Рудольф не желал быть клятвопреступником. Следовало найти какую-нибудь лазейку и обещать лишь то, что он мог выполнить… Короче, все упиралось в слова. Кто виноват в том, что они оба оказались в таком сложном положении? Разумеется, император упрям в своем ослеплении.
Начиная с этой минуты Рудольфу ничего не остается, как маневрировать, чтобы получить право на смерть, маневрировать с тем же хладнокровием, мужеством и ловкостью, с какими при других обстоятельствах защищается право на жизнь.
Все это с бешеной скоростью проносилось в его голове, пока отец продолжал говорить. Император закончил фразой из своего лексикона:
– Итак, мы договорились, Рудольф.
– Надо внести ясность еще в один вопрос, – ответил принц, сознательно выбирая тот же тон, что и отец. – Не мог бы я повидаться с мадемуазель Ветцера? Я не могу ее отослать, как вы увольняете какого- нибудь министра. Есть в этом какая-то бесполезная жестокость.
Лицо императора просияло, он почти улыбался. Он действительно гордился своей способностью элегантно отделываться от министра, который переставал ему нравиться. Выходя после любезного приема на аудиенции, тот чувствовал себя осыпанным императорской милостью. А возвратившись к себе, находил распоряжение о своей отставке, и ему ничего не оставалось, как поставить свою подпись под приказом.
– Я не буду возражать, если ты увидишь ее еще раз.
– Тет-а-тет? – спросил Рудольф.
– Тет-а-тет, если желаешь, хотя подобные свидания тягостны. Разумнее их избегать.
Рудольфа снова охватила ярость.
– Это мое личное дело, – выдохнул он.
– Изволь. Встречайтесь, но чтобы в последний раз. Дай мне слово.
– Я даю его.
Император поднялся. Он сделал нерешительную попытку обнять сына. Но лицо Рудольфа было так бледно и искажено, его глаза так обжигали, что Франц Иосиф только вздохнул и заключил официальным тоном:
– Ты свободен.
VII
МАЙЕРЛИНГ
В эту субботу, 26 января 1889 года, в германском посольстве принц Генрих Vll Ройсский дает самый блестящий бал сезона. Присутствуют императорская семья, наследный принц и принцесса Стефания, эрцгерцоги и эрцгерцогини, дипломатический корпус, императорский двор, важные сановники, армейские начальники. Здесь можно видеть первых красавиц двойной монархии, любоваться туалетами и мундирами, платьями на широчайших кринолинах, туниками, расшитыми золотом, фамильными диадемами, которые достаются из футляров три-четыре раза в год, рыцарскими знаками на груди старых служак, жемчугами, бриллиантами, ожерельями, колье, подвесками, серьгами, играющими под хрустальными люстрами тысячами отсветов! Оркестр Иоганна Штрауса исполняет самые знаменитые вальсы, танцы перемежаются непродолжительным отдыхом, повсюду царят роскошь и удовольствия. Короткое забытье и передышка в суровой борьбе за существование, улыбка, просиявшая сквозь гримасы – вот что такое бал.
Кто бы мог подумать, что здесь находятся двое обреченных умереть? Им остается жить всего три дня. Однако оба приехали на бал. Он – первое лицо на празднике, Его Императорское и Королевское Высочество, принц-наследник Рудольф; она – самая красивая, самая соблазнительная, самая молодая из участниц бала, – ей, баронессе Марии Ветцера, совершающей свой первый выход в свет, только семнадцать. На ней бледно-голубое платье, диадема в волосах, бриллиантовая брошь и перстень на пальце. Она очаровательна, любезна, легко завоевывает сердца. Уже десять элегантных, знатных и богатых претендентов предлагают ей руку и сердце. Но она предпочла тайно обвенчаться со смертью.
Принц сегодня в радостном настроении. Он смеется, шутит и ухаживает за женщинами. Обменивается несколькими словами с Марией Ветцера – в этот момент глаза многих устремлены в их сторону. Сколько людей наслышаны об их безумной страсти! Но можно ли верить этим слухам? Как он непринужденно держится! Как она грациозна! О чем они говорят? После обычных комплиментов, которые принц умеет расточать хорошеньким женщинам, удается перехватить несколько слов: „Мы охотимся в Майерлинге, в понедельник и вторник“. И все. Но в этом решительно нет ничего подозрительного. Еще минуту они беседуют, потом расходятся и теряют друг друга в водовороте бала. Где им придется встретиться вновь?
Можно ли вести себя так раскованно и непринужденно в преддверии смерти? Без сомнения, они не знают, что умрут. Вот простое объяснение их радости в этот вечер – такой естественной, такой искренней – и счастья, которым полны прекрасные глаза девушки.
Но нет, они знают все. В книге судеб стоит их подпись. Утренняя беседа с императором подвела черту.
