Он покачал головой:
– Надо задержаться дня на два, на три.
– Если это очень нужно, – будто бы нехотя согласился я.
– У вас есть где остановиться? – спросил Стручков.
– Есть.
– А то, пожалуйста, моя квартира в вашем распоряжении.
– Нет, спасибо, у меня тут родственники.
– Ну, смотрите... Фотографию оставьте мне; без нее я не сумею опознать людей.
– Но вы мне ее вернете?
– Конечно. Наведу справки и верну. Позвоните мне послезавтра. Вот мой прямой служебный телефон, а вот домашний.
Он вырвал из большого настольного блокнота лист бумаги, написал оба телефона и протянул мне.
– А когда позвонить?
– Позвоните послезавтра, – ответил Стручков.
17
...Той же полевой дорогой, которой пришли в деревню, они возвращались обратно.
Впереди шел Бокарев, обходя лужи и заполненные водой колеи – ночью прошел дождь. За ним шли Краюшкин, Лыков и Огородников. Замыкали шествие Вакулин и Нюра.
Солдаты были выбриты, все на них было выстирано, выглажено, подворотнички блестели.
– По моим вкусовым качествам, – сказал Лыков, – лучше простой деревенской пищи ничего не надо.
– Вкусовые качества бывают у пищи, а не у человека. У человека бывает вкус, – поправил его Огородников.
– Значит, по моему вкусу, – согласился Лыков, – деревенская пища; она хоть и грубая, но полезная.
– Тебя приваживать нельзя, – добродушно заметил Краюшкин, – у тебя память девичья: где обедал, туда и ужинать идешь.
– Ужин не нужен, обед дорогой, – отшутился Лыков, – а не мешало бы денек-другой так похарчиться.
– И не стыдно на бабьих-то харчах? – все так же добродушно поддразнил его Краюшкин.
– Стыдненько, да сытенько, – в тон ему ответил Лыков.
– И в городе можно пообедать, и не хуже, – заметил Огородников.
– Огородников, ты сам откуда? – спросил Лыков.
– Откуда, – мрачно ответил Огородников, – из Ленинграда.
– Семья, выходит, в блокаде, – сочувственно констатировал Лыков.
– Догадливый, – усмехнулся Огородников.
– А я вот, – сказал Лыков, – кроме своего колхоза, ничего не видел. Как кончил курсы, посадили на колхозную машину – пылил до самой войны.
– Ну, – сказал Краюшкин, обходя большую лужу, – вся грязь будет наша. Шинель бы не запачкать. – Он подобрал полы шинели под ремень, улыбнулся: – Подоткнулся, точно коров пошел доить.
Вакулин остановился:
– Беги домой, Нюра! Дальше посторонним нельзя.
Нюра молчала, ковыряла мокрую землю голой пяткой. Ямка, которую она выковырила, тотчас наполнилась водой.
– Писать будешь? – спросил Вакулин.
Она по-прежнему молчала, ковыряла голой пяткой другую ямку.
– Полевая почта 72392, – напомнил Вакулин. – Ну, чего молчишь?
Она посмотрела на него исподлобья.
– Барышень своих целовать не будешь?
– Нет у меня барышень, говорил тебе.
– «Говорил»... У шофера в каждой деревне барышня.
– Дура ты, дура...
Нюра исподлобья смотрела на Вакулина, положила ему на плечи худые загорелые руки, прижалась, поцеловала в губы.
– Ну, ну... – Вакулин смущенно оглянулся на товарищей, – нашла место... Ну, прощай! Пиши!
...Он догнал своих, когда они входили на территорию МТС. И вместе со всеми растерянно остановился посреди двора – ПРБ не было. Под навесами и в цехах валялись негодные части, старые рамы, ржавое железо, промасленные тряпки.
– Ни горы, ни воза, – заметил Краюшкин.
– Погнались за девками, – пробормотал Огородников.
– Помолчи уж, – оборвал его Лыков, – все ему не так.
Бокарев раскрыл планшет, посмотрел карту, объявил:
– Пойдем на Корюков, пятнадцать километров в восточном направлении. Там узнаем, где ПРБ.
– Слушайте! – сказал Вакулин.
Они прислушались и услышали отдаленное жужжание. Вдали, на шоссе, показались три немецких мотоцикла.
– Попали меж косяка и двери, – тем же добродушно философским тоном заметил Краюшкин.
– Залечь! – приказал Бокарев.
Они легли на землю, приготовили винтовки, вглядываясь в приближающиеся по шоссе мотоциклы. Те шли уступом: первый – по левой стороне дороги, второй – посередине, третий – справа, с интервалами, чтобы последующий мотоцикл мог прикрыть огнем предыдущий. На каждом мотоциклист и два автоматчика – в коляске и на заднем сиденье. Передний мотоцикл вооружен пулеметом.
– Мотоциклы БМВ, – тихо проговорил Лыков.
– «Пундап», – возразил Огородников.
– Молчать! – грозным шепотом оборвал их Бокарев, не отрывая взгляда от приближающихся мотоциклов.
Мотоциклисты сблизились у развилки, рассматривали карту, что-то обсуждали. Потом один мотоцикл отделился и, переваливаясь на ухабах полевой дороги и разбрызгивая грязь, медленно поехал в сторону МТС.
Бокарев оглянулся. За навесом – ограда, а там поля: будет нетрудно укрыться в высокой пшенице; немец едет проверить, пуста ли МТС.
Бокарев все хорошо понимал. Он здесь единственный строевой младший командир-сверхсрочник, он не был даже уверен, умеют ли его шоферы по-настоящему стрелять. Дать приказ уйти? Но он лежал лицом к противнику, над ним хмурое, осеннее родное небо, и вот разъезжает немец и уверен, что никто его не тронет. Он, Бокарев, и его солдаты хоть небольшой, пусть ненадежный, но заслон: уничтожить разведку – значит сорвать план противника. Немцев девять, при них автоматы и пулемет, а у Бокарева, вместе с ним, всего пять человек, но они видят противника, ждут его, а противник их не видит и не ждет. И это давало им преимущество.
Все было четко и ясно, как на детской картинке. Внизу шоссейная дорога. От нее к МТС проселок; расстояния тут с километр. На развилке два немецких мотоцикла; третий медленно приближается к МТС. За МТС – ложбина, по ней до излучины шоссе метров триста – четыреста. А там кювет и кусты вдоль дороги.
Бокарев показал, где надо устроить засаду.
– Ползите к тем кустам. Как услышите мой выстрел, открывайте огонь. Беспорядочного огня не вести, только прицельный. В кучу не сбивайтесь, рассредоточьтесь!
Пригибаясь к земле, скрытые за строениями, солдаты перебежали двор, перелезли через ограду,
