– Осенью сорок второго года, – ответил Валерий Петрович. – Вообще отец писал редко, особенно не расписывался, он был простой шофер.
В его голосе звучала привычная нотка гордости за то, что его отец простой шофер, а вот он, его сын, – врач, и, по-видимому, крупный врач.
– Это точно? – переспросил я. – Последнее письмо от вашего отца было осенью сорок второго года? Больше писем не было?
– Именно так, – подтвердил Валерий Петрович, – осенью сорок второго года. Больше писем не было.
– Оно есть у вас?
– К сожалению, нет, – ответил Валерий Петрович, – затерялось со всеми этими переездами. Фотографии отца сохранились.
Он вытянул нижний ящик письменного стола, вынул альбом с фотографиями, осторожно перелистал тяжелые страницы со вставленными в них фотокарточками, наконец, нашел то, что искал, и протянул мне.
На старом довоенном фото были изображены молодой Краюшкин и его жена, простая, миловидная и смышленая женщина.
Пока я рассматривал фото, Валерий Петрович говорил:
– Собирался я его увеличить, повесить. Но жена говорит, что сейчас фотографии на стены не вешают, только картины. – Он обвел рукой стены: там действительно висели какие-то картинки. – Говорит, неприлично выставлять на обозрение своих родственников. Может быть, это так, может быть, не так – не знаю.
Зоя сидела с нахмуренным лицом.
– Скажите, – спросил я, – ваш отец курил?
– Курил. А что?
– Да так...
Значит, кисет мог быть его.
– Есть какие-то неясности? – спросил Валерий Петрович.
– Видите ли, – ответил я, – один наш солдат разгромил немецкий штаб. И мы не знаем, кто это сделал: ваш отец или кто-нибудь другой.
Валерий Петрович развел руками, улыбнулся:
– Он был тихий, скромный человек. Штаб разгромить – значит, очень уж рассердили его немцы... Он был добрый, любил детей. Покойная моя мама рассказывала: когда отец уходил на войну, он взял на память о нас, о сыновьях – у меня еще есть старший брат, – так вот отец взял на память нашу игрушку.
Я чуть не встал даже, но удержался.
– Какую игрушку?
– Что-то из детского лото. Знаете, есть такое детское лото: большая карта с картинками и маленькие картонки. На них обычно изображаются звери, птицы. Вот одну такую он взял.
– Вы не помните, какую именно?
– Не помню и не могу помнить: мне тогда было двенадцать лет.
Все или почти все было для меня ясно.
Я посмотрел на часы, встал:
– Извините, мне пора.
– Оставайтесь у нас обедать, – предложил Валерий Петрович.
– Спасибо, надо ехать, в семь часов поезд.
– Ну что ж, – Валерий Петрович протянул мне руку, – рад был с вами познакомиться.
Потом он спохватился и, смущаясь, спросил:
– Может быть, нужны деньги на памятник?
– Нет, все уже сделано. До свидания.
Я повернулся к Зое, кивнул и ей:
– До свидания!
Она встала:
– Я вас провожу.
Облокотившись о перила, мы стояли с ней на деревянном пешеходном мосту, перекинутом через железнодорожные пути, и смотрели на движущиеся под нами поезда.
– У папы масса работы, – сказала Зоя, – он такой затурканный. Потом, мама – для нее дедушка чужой человек.
Что я мог ей ответить?
– Вы думаете, что неизвестный солдат – мой дед?
– Надо еще кое-что выяснить.
– Я могу чем-нибудь помочь?
– Нет, ничем.
– Когда все выяснится, вы нам напишете?
– Напишу.
Я посмотрел на большие перронные часы – сейчас подойдет поезд. Я попрощался с Зоей и побежал вниз по лестнице. На перроне я оглянулся. Зоя стояла на мосту и смотрела на меня.
26
Будь здесь другое расписание поездов, моя поездка к Краюшкиным заняла бы одно воскресенье. Но прямого поезда Корюков – Псков нет. Некоторые поезда вообще в Корюкове не останавливаются.
Я вернулся только в понедельник.
И все равно Воронов ничего бы не узнал. Мы работали на другом конце трассы, никто из ребят меня бы не продал, тем более механик Сидоров. Как бывший фронтовик, он отнесся к моей поездке сочувственно.
Но в понедельник женская бригада работала на щебне; испортился механизм, долго не присылали слесаря. Мария Лаврентьевна пожаловалась Воронову. Воронов начал выяснять, почему нет слесаря; пошла раскручиваться веревочка, и на конце ее оказался я, мое отсутствие, мой прогул.
Узнав, что какой-то слесаришка прогулял, Мария Лаврентьевна учинила такое, чего еще не учиняла, выдала и Сидорову, и Воронову, и инженеру Виктору Борисовичу. При всем моем уважении к трудящимся женщинам не могу не отметить, что они иногда бывают поразительно скандальны на работе.
Результатом была выволочка, которую устроил мне Воронов. Публично, в столовой, за ужином, чтобы мой прогул послужил для всех уроком. Провел на моем примере широкое воспитательное мероприятие.
Некоторые еще ужинали, другие играли в домино, в шашки и шахматы. Мария Лаврентьевна гладила белье.
Мы сидели за столом в обычном составе: Юра, Андрей, Люда и я. Маврин был в очередном галантном походе. За соседним столом сидели Воронов и инженер Виктор Борисович.
Я знал, что Воронов устроит мне выволочку, ждал. Но Воронов тянул, нагонял на меня страху.
Наконец он подозвал меня. Я подошел. В столовой стало тихо.
– Исчезаешь, начал Воронов, – а работать кто будет?
Я молчал.
– Два часа бригада простояла. За чей счет отнести?
Я мог бы ответить, что бригада простояла вовсе не потому, что я уехал. Если бы я был на участке, она все равно бы простояла, пока я приехал бы с другого конца трассы. Чтобы механизмы не ломались, надо делать профилактический ремонт своевременно, а не дожидаться, пока механизм выйдет из строя. И надо держать дежурных слесарей на основных пунктах трассы об этом уже говорилось на производственных совещаниях.
Я мог бы ему это сказать. Но не сказал: прогулял, а теперь, видите ли, защищаю интересы
