другие тушили пожар, третьи подбирали раненых и убитых. Улицу оцепили, на других улицах выстраивались команды, подняли гарнизон по тревоге, привели в боевую готовность. И в его, Краюшкина, доме тоже поднялись: офицер побежал в штаб, а шофер выгнал машину со двора на штабную улицу и держал ее на газу.
Суматоха продолжалась всю ночь. Только к утру немного утихомирились. Пожар потушили, машины вывели за город, усилили наряды, посты и караулы, заперли все входы и выходы в город и из города, оцепили вкруговую, прочесали, обыскали все дома. Но штабную улицу просмотрели так, для формы, забежали во двор, заглянули в сарай; немец-шофер им что-то сказал, видно, успокоил, они и ушли.
К вечеру все угомонилось. Осталась усиленная охрана, посты, караулы, патрули; с улиц убрали штабные машины, а грузовые вывели за город.
Теперь Краюшкин в полной мере оценил кастрюлю с водой, принесенную Бокаревым. Хотя по этой кастрюле и могли его накрыть, но, видно, в суматохе не заметили ее пропажи, не искали, и она стояла на сеновале рядом с Краюшкиным, и он изредка пил, чтобы поддержать силы; еды у него не было никакой уже второй день, да и до этого была полбуханка хлеба на двоих. Но он терпел, видел – транспорты идут вперед, значит, немцы продвигаются и штаб здесь долго не задержится.
Ожидания его сбылись на следующее утро, пятое утро с того дня, как он с Бокаревым спрятался на сеновале. Штаб поднялся рано, снялся быстро: видно, все было расписано у немцев накануне. Но на смену уезжающим машинам появились другие, и к полудню улицу занял новый штаб, еще крупнее первого: больше было здесь «хорьхов», «оппелей-адмиралов» и «мерседесов».
Опять по улице сновали денщики и ординарцы, перетаскивали в дома офицерские чемоданы, связисты тянули связь. Кто обосновался в его доме, Краюшкин не видел: никто во двор не выходил. Опять денщики носили судки с обедами, и в штаб входили офицеры с папками, с портфелями, с бумагами; штаб работал, будто он был здесь и раньше, а уйдет этот штаб – придет другой, и, когда этому будет конец, неизвестно.
К вечеру Краюшкин услышал необычный и непривычный шум, окрики и команды. Он подполз к щели.
По улице вели колонну русских пленных.
Они шли по четыре в ряд, заросшие, изможденные, хмурые; некоторые опирались на плечи товарищей. Впереди, с боков и сзади шагали немецкие автоматчики.
Из штаба вышел генерал, вышли офицеры, и солдаты, и денщики, здоровые, упитанные, розовощекие, – все вышли посмотреть на пленных.
Был тот короткий предвечерний час, когда дневная работа в штабе кончилась, а вечерняя еще не началась. Можно побыть немного на теплой улице, окрашенной лучами заходящего солнца.
И есть повод – зрелище прогоняемых по улице пленных.
Краюшкин натянул на себя шинель, разложил по карманам гранаты, допил воду из кастрюли, спрятал под полой автомат.
Потом спустился во двор, открыл калитку и пошел по штабной улице.
Колонна двигалась далеко впереди него, она была уже возле шлагбаума, а он, Краюшкин, шел посередине улицы – обросший, худой, помятый, похожий на пленных, которых гонят впереди.
И немцы приняли его за пленного, отставшего от колонны. Их обмануло то, как спокойно, уверенно, на глазах у всех шел он по улице.
– Алло, рус! – окликнули его.
Но Краюшкин не ответил, не оглянулся, шел как оглушенный.
Генерал что-то сказал рядом стоящему офицеру. Тот направился к Краюшкину.
Но не дошел.
Первую гранату Краюшкин метнул налево – в генерала, вторую направо – в немцев, стоящих у машин.
Упал генерал, упали офицеры и солдаты, другие бросились за угол дома, за машины.
Краюшкин шел посередине улицы и бросал гранаты... Направо! Налево! Одна! Другая! Третья!.. Шел, освещенный багрянцем заката, и бросал по сторонам гранаты, неуязвимый для пуль, точно заговоренный символ несгибаемой и непокоренной страны...
И наконец упал...
И тогда немцы побежали к нему.
Он приподнялся и дал по ним последнюю очередь из автомата и приник к земле, убитый, не видя уже никого – ни пленных, бегущих в лес; ни немцев, стреляющих по нему, по мертвому; ни солнца – оно склонилось совсем низко, почти к самому горизонту; ни дубов – их длинные тени пересекли улицу, где нашел свою смерть Краюшкин.
36
Мне просто повезло на экзаменах. Все время не везло, а на этот раз повезло. Я даже не собирался их сдавать. Но приехала комиссия. Накануне я просмотрел правила движения, перелистал учебник, тетради и решил: пойду. Провалюсь – наплевать! Не провалюсь – уеду в Москву с профессиональными правами.
Мне повезло. Я расположил к себе экзаменатора. Хотя это и был довольно мрачный старший лейтенант, высокий и тощий. На вопрос о том, что такое обгон, я ответил точно, по правилам: «Обгоном называется маневр, связанный с выездом из занимаемого ряда». И показал на фигурках, какие именно движения машин называются обгоном.
Но покорил я его сердце на езде. Село нас в «Волгу» четыре гаврика. Один впереди, рядом с экзаменатором, трое сзади. По тому, как повел машину первый, было ясно, что дело его – хана: рванул с места, заглушил мотор, делая левый поворот, заехал на левую сторону. Инспектор тотчас высадил его из-за руля. Парень спокойно вылез – оказывается, он сдает езду уже четвертый раз и будет сдавать двадцать четвертый, лопух: вылез из машины, не поставив ее на скорость, не затянув ручного тормоза. Вылез и спокойно отправился домой.
Инспектор указал мне на его место. Я пересел, и первое, что сделал, – затянул ручной тормоз. Этот мой профессиональный жест подкупил инспектора: почувствовал опытного водителя. Велел мне развернуться на перекрестке – я развернулся. Велел остановиться – я остановился у тротуара. Подписал мой листок; через час я получил права.
Так все просто, быстро и хорошо на этот раз произошло.
Теперь я мог работать и на участке. Если, конечно, Воронов даст мне машину. Но даст ли он мне ее? В отряде я еще не показывался, ничего не решил, жил у дедушки: ведь у меня отпуск за свой счет.
С дедушкой наши разговоры вертелись вокруг старухи Бокаревой. Он был этим очень озабочен.
– Могила не ее сына, а Краюшкина, – говорил дедушка, – а ты ей ничего не сказал. Дом продаст, прикатит сюда, а это все не ее – езжай обратно! А куда обратно? Убьем старуху.
– Не мог я ей сказать, не мог! – закричал я. – Если бы ты видел ее глаза, видел бы эту несчастную женщину, она живет одним, этой могилой, этой поездкой, – ты бы тоже не смог ей сказать! Почему обязательно я? Пусть говорят те, кто писал ей, пусть снова напишут.
– Агапов? Ведь он запрашивал, высказал предположение.
– Вот и пусть напишет правду.
– А может, и не стоит писать правду? – сказал вдруг дедушка.
– Это невозможно, – ответил я, – кто позволит говорить неправду?
– Так ведь правду пока знаешь ты один.
– Я неправды говорить не буду.
– Неизвестно еще, где она, настоящая правда, – сказал дедушка.
– Ага, – с горечью сказал я, – все решили, что это Бокарев, только я один сомневался. И теперь, когда я доказал, что был прав, я должен от всего отказаться. Выходит, я зря искал, зря все делал...
– Почему же зря? – спросил дедушка. Нашел матери сына – разве этого мало?
