– Не только не повесили, дорогой мой друг Андрей. А наоборот, была она высоко отмечена церковью за преследование иконоборцев, то есть тех, кто боролся с культом икон.
– И правильно преследовала, – заметила Люда, – сейчас иконы ценятся.
– Иконы – это другое, – возразил Андрей, – это древность, история. Поронск отстраивают – тоже древность, история.
Виктор Борисович вдруг опустил голову и печально проговорил:
– Неизвестно еще, где она, настоящая история. Возможно, в Поронске, а может быть, и еще где-то.
– В старину люди крупнее были, – объявил Юра, – кипели сильные страсти. Олег на лодках доходил до Цареграда.
– «Как ныне сбирается вещий Олег отмcтить неразумным хозарам... – запел Андрей. У него был сильный низкий голос, а главное, могучая грудная клетка: он, наверное, мог бы заменить целый хор. – Их села и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам...»
Юра и Люда подхватили:
– «Так громче, музыка, играй победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит...»
И когда они прокричали это самое «бежит, бежит, бежит», в столовую вошел Воронов, окинул ее хмурым взглядом, подошел, сел за наш стол.
– Что, узнал?
Я положил перед ним фотографию и рассказал о Софье Павловне и о школе. О телеграмме, которую дал в Москву, естественно не сказал. О Наташе тоже.
Пока я рассказывал, фотография обошла всех и наконец задержалась у Виктора Борисовича: перед тем как рассмотреть ее, он долго дрожащими руками искал по карманам очки.
– Ясно, – сказал Воронов, – тетку нашли, а она ничего не знает. Фотография есть, а кто похоронен – неизвестно.
– Про то и разговор, – поддакнул я, намекая, что дело требует дальнейшего расследования: мне очень хотелось опять повидать Наташу.
Виктор Борисович наконец водрузил очки на нос. Рассматривая фотографию, сказал:
– Старшина – красавец. Как вы считаете, Люда?
– То есть!
С некоторым оттенком ревности Воронов заметил:
– Для нашей Люды один красавец – Юра. Он для нее Собинов плюс Шаляпин.
– Вас я тоже считаю красавцем, – парировала Люда.
– Спасибо! – поблагодарил Воронов.
Виктор Борисович показал на самого пожилого солдата:
– А этот на тебя похож, Сережа, как будто твой отец или дед.
– У меня все предки живы до четвертого колена, – соврал я, – наша семья славится долголетием. Железные нервы.
– Видали его! – сказал Воронов, обращаясь на этот раз ко всем за столом. – Какой долгожитель! Все! Завтра переносим могилу. Твоя миссия окончена, Мафусаил!
Железобетонным голосом я возразил:
– Во-первых, я должен вернуть фотографию. Во-вторых, надо зайти к одному человеку, по фамилии Михеев, и к женщине, по фамилии Агапова. При немцах у них прятались наши солдаты.
– Нет уж, – еще более железобетонным голосом ответил Воронов, – мы свое дело сделали. А остальным пусть занимаются школьники, военкомат – кому положено. Все. Точка.
– Но я обещал прийти. Меня будут ждать. Люди!
– Видали его! – снова обратился Воронов к сидящим за столом. – То вовсе не хотел идти, а теперь бежит – не остановишь. А кто за тебя будет работать?
– Вы сами говорили: на мою квалификацию замена найдется, – напомнил я.
– Все помнит! – заметил Воронов.
Рабочие кончили ужинать, разошлись. Столовая опустела. Официантка Ирина подметала пол.
Виктор Борисович положил на стол фотографию, пробормотал:
– «Великий Цезарь, обращенный в тлен, пошел, быть может, на обмазку стен...»
– Шекспир, «Гамлет»! – заметил я.
– Знает! – кивнул головой Воронов, хлебая борщ.
– Если солдат этот действительно разгромил немецкий штаб, тогда стоит поискать, – заметил Андрей.
– Прошлое обрастает легендами, люди создают мифы, – пробормотал Виктор Борисович.
– Герой не герой, – сказал Юра, – а разыскать его невозможно. В войну погибли миллионы... Только надо и о живых думать. А кому до нас дело? Сидим в поле.
– Переходи на такси. – Воронов отодвинул тарелку, встал. – Завтра переносим могилу. А ты, – он обращался ко мне, – как-нибудь вечерком на попутной машине отвези фотографию.
И вышел из столовой.
Официантка Ирина с веником в руках и византийским выражением на лице только этого и ждала:
– А ну подымите копыта!
9
Есть теория, будто внимание приятно любой девушке, льстит ее самолюбию. Теория эта несостоятельна. При моем появлении на лице Наташи изобразилась досада. Я был ей неинтересен, неприятен, может быть, даже противен.
Прав Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Я нарушил завет великого поэта.
По двору она шла со мной, как сквозь строй, как на Голгофу.
Судачили женщины. Мужчины под грибком забивали «козла». Парни в подъезде своими взглядами дали мне понять, что если я еще раз появлюсь здесь с девчонкой с ихнего двора, то они самое малое оторвут мне голову.
Стараясь держаться возможно официальнее, я сказал Наташе, что могилу мы переносим. Но должны получить разрешение вышестоящих инстанций; требуется знать, чья могила. Таково правило. Таков закон. Их мы не смеем нарушить, иначе остановится строительство дороги. А дорога должна быть закончена в твердые сроки. От этого зависит открытие международного туристического центра в Поронске. Туристический центр – это, между прочим, валюта. Недобор валюты – подрыв государственного бюджета.
Так я ей все это расписал, так разукрасил. Она если не смягчилась, то, во всяком случае, прониклась серьезностью задачи. И сам я, несомненно, вырос в ее глазах. С этого бы мне, дураку, и начинать тогда в школе, а я завел бодягу насчет танцев. Впрочем, возможно, все к лучшему. Ей теперь не может не быть стыдно за то, что ошибочно приняла меня за пошляка и циника.
Михеева, сухощавого старика с садовым ножом на поясе и двустволкой в руках (он стрелял по галкам), мы застали в саду. Пахло яблоками. У ворот лежали кучи песка, торфа, навоза. На цепи рвалась и лаяла овчарка.
– Скажите, пожалуйста, у вас в войну лежал наш раненый солдат? – спросила Наташа. Задавать такие вопросы было для нее делом привычным.
Михеев оперся на ружье, посмотрел на нас:
– Какой такой солдат?
– Наш, советский, при немцах, – пояснила Наташа.
– Был у меня солдат, был, а как же, – охотно подтвердил Михеев.
– Вы его фамилию не помните?
– Как можно помнить то, чего не знал, – ответил Михеев, – чего не знал, того не знал. И не знаю.
