чем кто-либо за всю его жизнь, и что это именно об этом она не должна догадываться. Ей будет очень трудно, когда придет время и он сдаст алаагам остальных участников Сопротивления, а она не будет знать, что одна была в безопасности, потому что он так высоко ценит ее.
Она, разумеется, возненавидит его, когда узнает, что он совершил. Если, в довершение к этой ненависти, она убедит себя, что все произошло из-за того, что он хотел сохранить - ей единственной - жизнь, если такое когда-нибудь произойдет, ее ненависть смешается с чувством вины. Неважно, что она не отвечает за происшедшее. Она будет видеть перед собой только этих погибших людей и винить себя в их смерти.
И конечным результатом будет то, что она пожертвует собственной жизнью, чтобы избавиться от мук совести. Она пойдет к алаагам и объявит себя участником Сопротивления. Она также расскажет им все о нем - но если до этого дойдет, вряд ли будет иметь значение то, что с ним случится. Даже сейчас он почти не придавал значения такой перспективе развития событий. Все, о чем он был в состоянии думать,- это Мария и ощущаемая им абсурдная радость от того, что скоро снова будет с ней… и при всем этом он ни разу еще не прикоснулся к ней.
Он чуть улыбнулся в полумраке салона машины. Он знал, что это ее озадачивает. Она испытывала к нему непомерную благодарность и еще нечто, что невозможно было описать иначе, чем благоговение перед героем. Она этого не скрывала, как не скрывала и того, что не стала бы возражать против физической близости с ним. Но он не осмеливался. Он ни за что не смог бы продолжать лгать, что якобы заинтересован только в ее деловых качествах, если бы между ними возникла близость.
Итак, укрепившись в своей решимости, он оплатил такси у гостиницы из конверта, полученного в ресторане от Питера, и поднялся по пяти лестничным пролетам, ведущим в их апартаменты.
Мария сидела на диване в гостиной; перед ней на кофейном столике были разложены несколько страниц с текстом части алаагского приказа, который он тайно скопировал для нее. При виде его она вскочила на ноги и пошла ему навстречу.
– Я не приказывал тебе двигаться,- сказал он по-алаагски.
Некоторое время тому назад они начали практиковаться в этом языке, притом он играл роль алаага, а она пыталась отвечать так, как мог бы отвечать человек.
Она остановилась.
– Прости этому зверю,- сказала она по-алаагски, не так уж неумело, но это была дежурная фраза, которую она постоянно отрабатывала. - Этот зверь всего лишь…
Она остановилась.
– Ты еще не научил меня слову «счастливый»,- произнесла она по-английски.- Я собиралась сказать «счастлив тебя видеть».
– Такого слова нет,- сказал он ей, тоже по-английски.- Ближайшее слово к «счастливый» - «весьма заинтересованный». Ты могла бы сказать: «этот зверь весьма заинтересован встречей с тобой»,- правда, такие вещи никогда не говорятся. Это было бы бесцеремонно со стороны зверя, если бы даже подобная реакция зверя имела для алаага какой-то смысл. Но смысла в ней не может быть.
– Не может быть? - Она уставилась на него.
– Да. Зачем зверю иметь какую-то реакцию, кроме желания подчиниться при виде господина? Что-то иное предполагает какие-то неуместные отношения между хозяином и зверем - то есть неуместные для алаагского ума.
– Но ты говорил мне, что иногда Лит Ахн бывает внимательным к тебе и даже добрым, а ты ведь для него зверь.
– Первый Капитан располагает различными нуждами и целями, происходящими из ответственности управлять…- Сначала она отвечала ему по-английски, и он автоматически перешел на этот язык. Но сейчас он переключился на итальянский, чтобы убедиться в том, что она понимает. Он повторил свои первые слова на этом языке.- То есть у Первого Капитана могут быть соображения и намерения сделать что-то, непонятное даже другим алаагам; и поскольку он Первый Капитан, они не спрашивают, зачем он это делает, и не обсуждают его действия.
– Тогда я могла бы сказать Первому Капитану, что весьма заинтересована во встрече с ним? - спросила она по-итальянски.
– Нет,- сказал Шейн.- По двум причинам. Первая - потому что это противоречит психологии алаагов, и вторая - потому что он может делать что хочет, но это не значит, что ты можешь.
– Зверь понимает,- сказала она, переходя на алаагский.
– Хорошо,- продолжал Шейн, все так же по-итальянски,- на сегодня работа закончена. Мне надо многое тебе рассказать, и, думаю, это лучше сделать по-итальянски. Присядем.
Он умышленно сел в одно из кресел, а не на диван, а она опустилась в кресло напротив. Но она прошла так близко от него, что едва не задела, и его чувства переполнились от сознания близости ее тела. Ему было грустно и больно оттого, что она такая близкая, но все же недосягаемая.
– Ты ел что-нибудь? - спросила она.
– Да-да, я ужинал с Питером,- ответил он,- Между прочим, он сказал, что наконец-то приехали Анна тен Дринке и Джордж Маротта. И вот я собираюсь устроить нечто вроде спектакля, который запланировал для прибывших лидеров. Я попросил Питера привести их к часовой башне здания Парламента, чтобы они могли увидеть то, что произойдет с часами - они называются Биг-Бен…
– Я знаю об этом,- важно произнесла она по-итальянски.- Хотелось бы когда-нибудь увидеть его, да и здание Парламента…
– Может, мы сделаем перерыв на несколько часов после завтрашнего вечера,- сказал он.- Дело в том, что я хочу завтра в полдень показать этим европейским гостям, на что способен Пилигрим. Позже, завтра вечером, я поговорю со всеми и объясню, зачем нам необходимо поддержать губернаторский проект здесь, в Лондоне, и другие аналогичные проекты по мере их организации; и почему одновременно мы должны создать жесткую рабочую структуру, включающую в себя всех участников Сопротивления.
– Хорошо,- сказала она.- Что мне надо делать?
– Ничего,- сказал он.- То есть тебе не надо быть у часовой башни. Жди здесь, и, если я не вернусь до двух часов дня или если к этому времени не появится кто-то другой, например Питер, с новостями обо мне, то тебе следует выбираться из отеля. Не оплачивай счет. Бери с собой не больше того, что взяла бы, выходя на час-другой, и быстро исчезай. Найди кого-то из местной группы Сопротивления Питера и узнай у них, что произошло у башни.
Он помолчал.
– Поняла? Она кивнула.
– Но что ты собираешься делать у этой часовой башни? - спросила она. Ее лицо было напряженным,- Что там такого опасного?
– Я ничего не собираюсь делать сам по себе. Но Пилигрим намерен оставить свой знак на циферблате, к тому же все должны увидеть не только знак, но и то, как его ставит сам Пилигрим.
– Как ты - как он потом скроется?
– Я уйду пешком. Меня встретит Питер и отведет к стоящей поблизости машине. Вот и все. Ничего страшного.
Она проницательно посмотрела на него.
– Разве ты не говорил мне о верховом алааге, регулярно патрулирующем здание Парламента?
– Да, это верно.- Мысленно он обругал себя за то, что сказал об этом.
– Что, если в это время он будет там?
– Я и хочу, чтобы он был там,- вымолвил Шейн.- Я специально назначил время на полдень, когда он будет на месте. Но он ничего не сделает.
– Не сделает? - В ее голосе прозвучало недоверие.
– Нет. Его главная обязанность символична - установление превосходства алаагов над правительством, все еще размещенным в здании Парламента. Другая его обязанность - следить за соблюдением алаагских законов. Но не существует алаагского закона по поводу человека, спускающегося с башенных часов и уходящего прочь. Нет причины для алаага смотреть наверх, пока не увидит меня у земли, и нет причины увидеть знак, который я оставлю на циферблате. Любой человек с хорошим зрением, который будет приглядываться или имеет бинокль или подзорную трубу, легко определит, что это за знак, но
