мимо вены, на третий раз попал и зафиксировал соединение лейкопластырем. Все это время сознание Ричарда отстраненно блуждало меж созвездий потолка, разукрашенного потеками и трещинами. Когда стажер отошел и, что-то напевая себе под нос, принялся перебирать позвякивающие инструменты, Джоан, изловчившись, вывернула шею, чтобы обратить лицо к мужу, и на этом опрокинутом, как ему виделось со своего места, лице возникла гротескная улыбка.
Не так уж много минут лежали они там под прямым углом друг к другу, но время текло как нечто находящееся за пределами этих стен, нечто такое, к чему примешивался отдаленный перестук каких-то металлических посудин, приближающиеся или удаляющиеся шаги в коридоре, открывающиеся и закрывающиеся двери. А здесь, отмечая настойчивую безболезненную пульсацию на внутренней стороне локтевого сустава, но совершенно не испытывая желания полюбопытствовать, как все там выглядит, он тихо плыл куда-то и представлял себе, как поплывет, освободившись, его душа, когда вся его кровь стечет под кровать. Его кровь смешивалась на полу с кровью Джоан, а его и ее дух скользил от трещины к трещине, от звезды к звезде на потолке.
Вот она слегка откашлялась, и звук поцарапал тишину – словно камень отскочил из-под башмака альпиниста.
Дверь открылась. Ричард повернул голову и увидел старика, лысого и невзрачного, который вошел и опустился в кресло. Почти в каждом учреждении имеется такой старикан, исполняющий никому толком не известные, но освященные традицией обязанности. Молоденький доктор был с ним, по- видимому, знаком, и они заговорили вполголоса, не боясь потревожить мистическое единение супружеской пары, возлежащей на жертвенных ложах. Разговор их вертелся вокруг людей и событий, которые для постороннего были не более чем пустой звук: Айрис, доктор Гринстейн, четвертое отделение, снова Айрис, от которой старику досталось ни за что, и какая жалость, что нет подогревателя – чашки кофе не сделать, и неужели правду говорят, будто чернокожие телохранители с кривыми ятаганами наголо денно и нощно несут вахту у постели страдающего глаукомой шаха. Сквозь отрешенное полузабытье и неведение Ричарда обрывки их разговора проходили словно разрозненные облака невнятных впечатлений, окрашенных в разные цвета, обретших плоть: вот доктор Гринстейн с острым носом и миндалевидными глазами цвета старого плюща, вот Айрис-громовержица, ростом футов восемьдесят, мечет вокруг себя стерильные громы и молнии. Подобно тому как в иных религиозных учениях многочисленные божества не более чем ничтожные колебания на поверхности непознаваемой твердыни Бога, так и эти мимолетные образы невесомо накладывались на его неотвязные мысли о том, что Джоан, как и он сам, истекает кровью. Связанные этой общей потерей, они словно слились в непорочном соитии; у него возникла идея, что отходящие от них обоих трубочки где-то там, вне поля их зрения, друг с другом соединяются. Желая убедиться в своей догадке, он глянул вниз и увидел, что пластиковая жила, закрепленная пластырем на тыльной стороне локтевого сгиба, у него и правда точно такого же темно-красного цвета, как у нее. Он перевел взгляд на потолок, чтобы ощущение дурноты рассеялось.
И тут юный стажер вдруг прервал свою сумбурную беседу со стариком и подошел к Джоан. По-птичьи защелкали зажимы. Когда он отошел от Джоан, она лежала, вытянув обнаженную руку вверх, а другой прижимая к ней ватку. Не теряя времени, стажер подошел к Ричарду, и птичий щебет зажимов повторился вновь, совсем рядом.
– Вы только полюбуйтесь, – сказал он своему престарелому приятелю, – я запустил его на две минуты позже, а к финишу они пришли одновременно.
– У нас что, соревнование? – спросил Ричард.
С неуклюжей решительностью юнец сомкнул пальцы Ричарда на тампоне и поднял ему руку.
– Держите так пять минут, – распорядился он.
– А если не буду, что тогда?
– Рубашку себе перепачкаете. – И, обращаясь к старику, он сказал: – У меня тут на днях была одна, уже идти собралась, как вдруг – фрр! – весь перед себе залила, выходное платье испортила. Она отсюда хотела ехать на концерт в «Симфони-холл».
– А потом еще пытаются отсудить у больницы деньги за счет из химчистки, – ворчливо пробубнил старик.
– Почему он меня опередил? – спросила Джоан. Ее воздетая вверх рука дернулась то ли от досады, то ли от усталости.
– Обычное дело, – заверил ее стажер. – В девяти случаях из десяти мужчины быстрее. Сердце намного сильнее.
– Правда?
– Конечно правда, – ответил ей Ричард. – Не спорь, медицине лучше знать.
– А эта, из третьего отделения, – не унимался старик, – ее с того света вытащили после аварии, а она, я слыхал, в суд подала за то, что потеряли ее зубной протез.
Под такой аккомпанемент худо-бедно прошли положенные пять минут. Поднятая кверху рука уже заныла. Они с Джоан были как два невезучих ученика в классе, которые все тянут руку, хотя заранее ясно, что никто не обратит на них никакого внимания, или как два участника шарады, которую заведомо никто не решит (правильный ответ: «две белоствольные березы на лужайке»).
– Можете сесть, если хотите, – сказал им стажер. – Только прижимайте тампон как следует.
Они сели, ноги свесились с кровати, будто налитые.
– Голова не кружится? – спросила его Джоан.
– При моем-то могучем сердце? Думай, что говоришь!
– Как по-вашему, нужен ему кофе? – спросил ее стажер. – Тогда мне лучше послать за ним сейчас.
Старик подался вперед, изъявляя готовность встать и идти.
– Не надо мне никакого кофе! – сказал Ричард так громко, что сам увидел себя прочно утвердившимся (еще одна Айрис!) на небосклоне обиженного стариковского брюзжания.
Оба, стар и млад, смотрели на него в полном недоумении. Может, он чего-то не то сказал, хотел одно, а вышло другое? Или они ни разу не сталкивались с уроженцами Западной Вирджинии?
Джоан тоже заинтересовалась собранной кровью:
– Это от нас? Такие кукольные подушечки?
– Давай прихватим одну для Пуговки, пусть играет, – предложил Ричард.
Стажер, похоже, был не вполне уверен, что это шутка.
– Ваша кровь будет учтена в счете миссис Хенрисон, – сообщил он официально.
– Вам что-нибудь известно о ней? – спросила его Джоан. – Когда ее… когда намечена операция?
– По-моему, завтра. Сегодня после обеда только открытое сердце – в два часа. Значит, что-то около шестнадцати пинт.
– Так много… – Джоан была потрясена. – Шестнадцать… Во всем человеке крови, наверно, не больше?
– Меньше, – уточнил стажер, махнув рукой: жест, каким коронованные особы раздают щедроты и одновременно пресекают всякие славословия.
– Можно нам навестить ее? – поинтересовался Ричард, чтобы произвести впечатление на Джоан. («Как не стыдно, ей-богу», – укорила она его, и это на него тогда подействовало.) Он не сомневался в отказе.
– Не знаю, спросите в регистратуре. Как правило, накануне таких серьезных операций пускают только ближайших родственников. Что ж, теперь вам беспокоиться не о чем. – Он имел в виду, что кровотечение им больше не грозит.
У Ричарда на руке осталась небольшая синюшного цвета припухлость, и стажер залепил ее широкой полоской розоватого, намертво приклеивающегося пластыря той особой разновидности, которая используется только в больницах. Это их узкая специализация, подумал Ричард, – упаковка. Профессиональная упаковка всевозможной человеческой пачкотни перед окончательной отправкой в пункт назначения. Шестнадцать кукольных подушечек, темных, пухленьких, аккуратных, как одна дружно
