и поместили в пещеру, где Антон провел остаток зимы, весну, часть лета, проклиная Аллаха, Христа, иногда и собственную глупость. Обовшивел, покрылся коростой, оброс. Кормили объедками, заставляли выполнять самую мерзкую работу – от чистки нужников до разделки бараньей требухи.
Летом Антона слегка почистили, приодели, переправили в Пакистан и начали таскать по лагерям моджахедов, демонстрируя редкой породы обезьяну. Вот, мол, шурави, перешедший добровольно на нашу сторону! Слушайте, как он проклинает Советы, как клеймит русских вождей и русский народ за оккупацию Афганистана!
Антон устал от притворства, с трудом гасил ненависть к истязателям и, когда попал в контрразведку Раббани, вздохнул с облегчением. А оказался он тут после попытки удрать из Дарчи, где обитал последние два месяца. В лагере к шурави привыкли, перестали обращать внимание, Антон и выскользнул за ворота. Цель была добраться до Исламабада, где находилось американское посольство. По скудности школьных знаний он сумел сочинить по-английски речь, состоящую из трех фраз: «Я русский пленный! Я противник оккупации! Я хочу в Америку!..» Далеко, однако, уйти не удалось, схватили через пару часов. Сперва избили, потом связали, бросили в машину, отвезли в Пешавар.
В подвале у Раббани братва приняла Загоруйкина как своего, и он наконец почувствовал себя человеком. Однако не забыл придумать сказочку о героическом участии в боях, а также об обстоятельствах пленения – не дай Бог ошибиться при повторении, хотя народом придумано: повинную голову меч не сечет.
Больше всего боялся Антон столкнуться с теми, с кем прежде служил. Они-то про него все знали. На такой крайний случай и приберегал покаяние. Ежели что, в ноги не постесняется упасть. В конце концов они хоть и неверующие, но христиане – значит, милосердны, чего не скажешь' о славных воинах Ислама. Нагляделся Антон досыта. С пленными, то бишь неверными, мусульмане вытворяют страшное. Ленты из кожи вырезают, вниз головой подвешивают, мужские «достоинства» из живых выдирают… Они способны на все – эти фанатики веры. Не дай Бог оплошать и разгневать Жабу…
Издалека доносились автоматные очереди. В повлажневшем к ночи воздухе они звучали глухо. У моджахедов в лагере небольшой полигон для тренировки в ведении огня на разные дистанции, там же, на крутом склоне, отрабатывались горные упражения. Теперь это не те духи, что начинали войну в восьмидесятом. В пакистанских лагерях они проходят солидную подготовку, полгода отрабатывают тактику партизанских действий…
– Почему не спишь, Моряк? – спросил неожиданно лежащий рядом Пушник. – Думы тяжкие гложут?
Антон вздрогнул. По спине побежал холодок.
– А ты почему, как в засаде, тишину слушаешь? Может, чужие мысли читать умеешь?
– Могу и мысли… если плохие.
– А с чего им хорошими быть? Дело дрянь. Полный беспросвет.
– Надо держаться – это единственное, что у нас невозможно отнять. Погляди на Танкиста, пропадает мужик…
– Собаке собачья смерть…
– Ты уверен?
– Конечно, Жаба его с головой выдал.
– То-то и оно, что выдал, – протянул Пушник. – А по идее, если Танкист его человек, должен бы законспирировать поглубже.
К горлу подступила тошнота. Антон знал уже это состояние, когда страх начинал вызревать изнутри. Чертов прапор, чтоб ему провалиться, чтоб ему никогда на ноги не встать. Догадлив, собака, глубоко копает.
– Значит, Танкисту веришь, а другим – нет? – пошел напролом Загоруйкин.
– Не нравится мне эта история, Моряк. Дешевкой пахнет. А насчет веры, если честно, так до конца здесь, только на себя могу положиться.
– А я, выходит, мразь?
– Прешь, как танк, – заметил Пушник с досадой.
Антон прикусил язык. Углубляться дальше не следовало. Разговор с выяснением отношений мог завести в такие дебри, из которых без потерь не выбраться.
– Ладно, время покажет, – примирительно сказал Антон, решив, что с прапором надо держать ухо востро. – Рассказал бы лучше, как тебя взяли?
– На перевале… Я там один остался, отход ротыприкрывал.
– Что ж со всеми не ушел? Из-за ног?
– Из-за ног тоже.
– А меня на посту схватили, – сообщил Антон. – Подкрались сзади, по башке тюкнули – и хана.
– Небось задрых, – донеслось из притемненного утла.
– Ни в коем случае, старлей. Я ничего себе такого никогда не позволял.
– Что охранял-то?
– Оружейный склад.
– Вольно тебе ворон считать. За такие вещи в военное время под трибунал отдают.
– Еще скажи – к стенке ставят, – вмешался Пушник, в голосе послышалась насмешка.
– И к стенке… А что? Каждый проступок требует наказания. Иначе армия развалится.
– Пока в ней такие офицеры, все может быть, – философски заметил Пушник…
Эх, знали бы правду, не стали бы спорить по его поводу. Антон ведь не только с поста драпанул в канун праздника, надеясь, что в такой день контроль будет ослаблен, но и пару автоматов прихватил: не с пустыми же руками к духам являться.
– Добренькие мы слишком, – продолжал между тем старлей. – Из-за таких люди и гибнут.
– Кабы только из-за таких.
– На что намекаешь?
– Не будем уточнять…
Загоруйкин с неослабевающим нарастающим интересом прислушивался к перепалке сокамерников. «Безгрешных нет! – ликовал он. – За каждым что-то да числится!..»
А старший лейтенант все не мог успокоиться.
– Замахнулся, так бей, – угрожающе зашипел он.
– Успокойся, Алексей. Повторяю, у меня нет к тебе никаких претензий.
– Но я чувствую, ты черт знает в чем подозреваешь. Думаешь, нарочно людей положил?
– Если на то пошло, – разозлился в свою очередь Пушник, – то да, положил. Но не потому, что подлец, потому что дурак был.
– Был?.. Полагаешь, я смогу еще… – голос старлея потускнел.
– Почему бы нет?
– Брось. Мы отсюда вряд ли когда-нибудь вырвемся.
– Пока жив – надейся.
– Святые слова говоришь, прапор, – раздался зычный голос Полуяна. – Даже меня, толстокожего, твоя речь достала. Об чем спор, если это, конечно, не составляет секрета?
– Мировые проблемы решаем, – усмехнулся Пушник.
– Плевал я на мировые. Своими бы впору заняться. Ты знаешь, Микола, Абдулло по лагерю разгуливает и за ворота шастал. Теперь бы…
– Еще один полуночник вылупился, – прервал его Пушник. – Кончай разговорчики, братва. Будем спать.
Ян послушно умолк, но Загоруйкин все понял. Пушник не позволил гиганту о чем-то проболтаться, значит, все-таки не доверяет. Именно ему, Антону. В чем же он заподозрил? Почему завел разговор о Танкисте? Вдруг припомнилось: несколько дней назад Ян, яростно жестикулируя, то и дело оглядываясь, шептался в уголке с переводчиком. Может, клянчил понюшку чарса?.. Но вот другой эпизод: Ян и Пушник, как заговорщики в довоенных фильмах, сошлись лбами, а стоило Антону подойти, моментально заткнулись. Похоже, братва к чему-то готовится. Не к побегу ли? Удрать из охраняемой сотней головорезов крепости, обнесенной восьмиметровой стеной, – глупее трудно что-либо придумать. Но даже если предположить, что
