– Наделали вы делов, батенька, – сказал огорченно Филиппов, – теперь хорошо, в рядовые сыщики переведут, а могут совсем со службы турнуть.
– Не пропаду, – ответил Бахтин, – а вы, Владимир Гаврилович, вытерпели бы эти мужицкие выходки? – Честно говоря, и сам не знаю.
Тем же днем Филиппов тайно встретился с товарищем министра внутренних дел генералом Джунковским, пользовавшимся правом непосредственного доклада царю.
Царь принял Джунковского в библиотеке, Он только вчера приехал из Ставки и был одет в полевую офицерскую форму. В защитной гимнастерке, перетянутой ремнем, с полевыми полковничьими погонами, он больше походил на командира номерного полка, чем на российского самодержца.
– Милости прошу, Владимир Федорович, – царь встал и пошел навстречу Джунковскому, мягко пожал руку, – вы, генерал, у меня редкий гость.
– Ваше величество, пришел я к вам по делу неприятному…
– Если вы по поводу московской истории, то не трудитесь.
– Ваше величество, я не могу кривить душой, посему не буду давать оценку поведению Григория Ефимовича.
– В него вселился дьявол, так считает императрица.
– Сей объект нечто астральное, посему неподведомствен нашему министерству…
– Очень мило, – Николай улыбнулся, – действительно, это скорее в компетенции церкви.
– Но, ваше величество, я прошу за отличного полицейского чиновника, который, проявив недюжинное мужество, спас старца от позора. – Он применил к нему силу.
– Да, ваше величество, в зале ресторана было много репортеров, появились фотографы, тогда надворный советник Бахтин и начал действовать, дабы спасти от позора Григория Ефимовича.
У Николая II была великолепная память, особенно на фамилии. – Постойте… Бахтин. Мне знакома эта фамилия.
– Три года назад вы всемилостивейше разрешили принять ему орден Почетного легиона, пожалованный президентом Франции. – Помню, как же, эта история с Лувром. – Так точно.
– Насколько я помню, мы тоже отметили его усердие по службе.
– Вы пожаловали ему орден Владимира четвертой степени. Нынче этот отменный криминалист отстранен от службы и, видимо, будет уволен из полиции. – Вы говорите, что он спас нашего друга? – Именно так, ваше величество. – А как служит Бахтин?
– Превосходно, ваше величество, он в двенадцатом году арестовал банду Терлецкого, через год раскрыл дело убийства фабриканта Лыкова, сейчас арестовал аферистов из Невско-Московского банка. Чья-то злая рука тормозит его продвижение по службе, обходят наградами…
– Господи! Джунковский, вы везде видите заговоры. Подыщите ему хорошую должность, представьте к очередному чину, а за эту историю поздравьте с Владимиром третьей степени. Впрочем, не надо за эту историю. За службу. Именно за службу.
Все рассказал Бахтин за веселым офицерским столом. Все, кроме визита Джунковского к царю. Потому что он ничего не знал об этом. И об очередном ордене умолчал, постеснялся.
А напряженность за столом исчезла. И не было полицейского чиновника и офицеров. Тесно сбилась вокруг бутылок и закусок компания юнкеров, и истории вспоминались все больше из молодости. Прекрасной юнкерской молодости. Когда впереди была вся жизнь, которая непременно должна сложиться удачливо.
Хорошо Бахтину было сидеть рядом с этими отважными людьми и, глядя на их боевые ордена, он забыл о том, что сам многажды рисковал жизнью, был несколько раз ранен, нещадно бит и не знал покоя в мирное время так же, как не имеет его нынче.
А утро уже вступило в свои права и стремительно катилось к полудню. – Пора прощаться. – Ты куда, Коля? – спросил Бахтин Калмыкова. – Пойду в гостиницу. Мне ночью на поезд.
– Поехали ко мне, я холостяк. Помоешься, поспишь. Закусим, чем Бог послал, поговорим. – Поехали.
Извозчик медленно вез их сквозь проснувшийся, суетливый город. Холодный, неуютный, настороженный, словно ожидающий чего-то страшного. Вот прапорщик юный. С отрядом пехоты Пытается знамя полка отстоять…
Привязались же эти никчемные стишки. Засели в голове, словно считалка. Вот и бубнит он их пятый день подряд. Тьфу! Прямо напасть.
Григорий Львович Рубин, раскачиваясь на носках, оглядел еще раз прихожую.
Мраморные фигуры, бронзовые лампы, батальные картины якобы Гро.
Постоял немного, закурил и начал подниматься по лестнице, позванивая шпорами.
Война для всех война. Прочь фраки, визитки, английские пиджаки. Ловко сидел на нем замшевый френч с узенькими серебряными погонами, на которых, словно монограммы на портсигаре, разместились шифры, зигзагообразные просветы, звездочки и эмблема в виде перекрещенных топора и лопаты. Теперь он числился по Союзу городов, носил форму и даже браунинг на ремне. Когда председатель Государственной Думы Родзянко начал организовывать поставку сапог и обмундирования для действующей армии, Усову удалось воткнуть Григория Львовича в это крайне патриотическое и безумно прибыльное предприятие. Патриотизм Григория Львовича был отмечен орденом Станислава III степени и медалью на темно-синей ленте «За труды по отличному выполнению всеобщей мобилизации 1914 года». Коммерческая деятельность дала неплохую прибыль.
Подумать только, всего три года назад он приехал сюда из Одессы с твердой уверенностью, что покорит северную столицу. Мечтал стать кем-то вроде героя своего любимого романа «Граф Монте-Кристо». Прав был Усов, ох как прав. Размах у него действительно местечковый.
Сделал дом, как декорацию к плохой фильме. Мечтал об аристократах, о приемах, о которых молва по всему Петербургу пойдет. Действительно на дармовую выпивку да жратву приезжали к нему актеры всякие, журналисты, жуликоватые дельцы, чиновники средней руки, князь Андронников и, конечно, Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, а с ним вся лукавая охранная гопа.
Однажды в январе четырнадцатого ему удалось затащить к себе любимца судьбы гуляку миллионера Леона Манташева. Тот хорошо выпил и закусил, а уходя, сказал:
– Гриша, ты, видно, парень неплохой, и стол у тебя отменный, только умоляю, смени квартиру. Ты, конечно, фильмы снимаешь в Москве, так ты лучше здесь снимай. У тебя же не дом, а декорация сплошная, так, братец, приличные люди в Питере не живут. Ты перстень-то с натуральным камнем носишь, а дом твой фукс, подделка. Это сразу видать. Несолидно, брат.
После этого разговора Григорий Львович напрочь прекратил приемы да обеды. – Все, – сказал он Зоммеру, – лавочка закрыта.
В Москве, на Остоженке, купил двухэтажный славный особнячок. Позвал человека знающего, обставил дом легкой и удобной шведской мебелью. Ковры в тон, картинки не дорогие, но подлинные, на стену и практически совсем в Москву перебрался.
Перед самой войной, не без выгоды, продал все свои кафешантаны и кинематографы, кроме «Стуриа», что на Невском, 67, и жизнь начал вести размеренную и деловую. Поигрывал на бирже не без успеха, были еще кое-какие делишки, но…
То главное, ради чего Григорий Львович покинул милую его сердцу Одессу, продолжал делать. Уже в тринадцатом году он полностью контролировал подпольные игорные притоны, через его руки проходили практически все краденые драгоценности в Петербурге, Москве, Варшаве. И люди были, которых он на дело посылал. Перед самой войной вездесущий Усов свел его с Ароном Симоновичем Симановичем, купцом первой гильдии, а ныне секретарем Распутина. Побывал Григорий Львович на Гороховой, 64, на квартире старца. Побывал и испугался. Хотя Ванька Мануйлов несколько раз передавал, что отец Григорий о нем спрашивал.
– Ты, Гриша, от счастья своего бежишь, – сказал ему тогда Усов. Рубин выпил рюмку, закусил. По позднему времени разговор шел в «Славянском базаре». И он ответил:
– Ты, Петя, конечно, человек ученый, слов нет. А простых вещей не понимаешь. Там же политика. Кухня, в которой чины империи варятся. Там каждый второй агент охранного, а еще хуже, контрразведки. А
