не сказал. Но по его лицу Бахтин понял все.
Он подошел к зеркалу и увидел стриженного наголо, как юнкера первогодка, весьма немолодого человека с изможденным лицом и сильно поседевшими усами.
– А ведь мы, Саша, – усмехнулся Кузьмин, – твой побег подготовили. Собрали золотишко. Ваш гример с охранником договорился, он тебя ночью повел бы в больницу, а там фельдшер, агент Ореста, тебя бы и выпустил.
– А где золото взяли? – Бахтин глубоко затянулся папиросой. – Литвин принес.
На всю квартиру разносился упоительный запах жареной картошки.
– А почему, Женя, ты меня не спрашиваешь о тюрьме? – Сам расскажешь.
Появился Литвин со сковородой, быстро накрыл на стол.
Только выпили по первой, как в прихожей раздался звонок. Приехал Мартынов. Он положил на кресло два больших пакета.
– Это ваш паек, Александр Петрович, – Мартынов достал из кармана толстую пачку денег, – а это жалованье за январь. – Так месяц же окончился. – Ничего. – Садитесь с нами, Федор Яковлевич. Мартынов оглядел стол, внимательно посмотрел на Кузьмина и Литвина.
– Спасибо, Александр Петрович, вам есть о чем с друзьями поговорить, завтра в два пополудни вас ждет товарищ Дзержинский. Мотор я за вами пришлю. Счастливо оставаться. Мартынов бросил руку к козырьку и вышел.
Как только увезли Бахтина, Кувалда телефонировал сначала Заварзину: – Не успели.
– Понял. Через час на углу Палихи, напротив бани. – Буду.
Звонок Кувалды застал Рубина дома. Он выслушал сообщение и сразу начал собираться. Вот оно, значит, как. Опять сыскарь поганый выкрутился. Ну, теперь жди беды.
Григорий Львович сложил в два чемодана все ценное и необходимое ему. Погасил свет в квартире и вшел. Дверь он запирать не стал. Зачем? Пусть попользуется кто-то его барахлом.
Вышел, спустился на одну площадку вниз, и все-таки поднялся и запер квартиру.
Завтра он телефонирует в комиссариат и скажет, что уехал в Питер за пленкой. К его внезапным исчезновениям привыкли.
Кувалда сказал, что пару дней Бахтин сидел с Адвокатом. Наверняка Гришенька рассказал ему кое- что. Сломался так прекрасно продуманный план. Бахтин нужен был ему живой, чтобы шантажировать Заварзина. Уже складывались камушки один к одному. Еще чуть-чуть и завел бы он себе нового Козлова. Но ничего. Последние три дела и архив. Все. За месяц его в этом бардаке никто не отыщет.
Рубин, открыв ключом дверь черного хода, спустился во двор. В глубине у самого забора стоял каменный сарай, больше похожий на дом. Григорий Львович подошел, ловко справился с огромным висячим замком, открыл дверь и зажег свет. В сарае стоял новенький «рено». Всего несколько десятков машин успели переправить французы в Россию. Это была машина, специально рассчитанная на суровый климат. Рубин бросил чемодан в кабину, включил зажигание, взял ручку стартера и крутанул. И машина сразу же ответила ему рокотом двигателя. Григорий Львович усмехнулся. Ищи меня, Бахтин, ищи. Это тебе не шестнадцатый год, а пока надо сказать ребятам, чтобы его замочили. Рубин выехал, запер гараж. Закурил и вывел машину со двора. Он ехал в Петровский парк, который называли цыганской слободой. Там, года три назад, он тайно от всех купил дачу.
Когда до одиннадцати осталось минуты четыре, Кувалда нахлобучил кожаный картуз и вышел на Лесную. Он несколько секунд постоял, привыкая к темноте. С Лесной на Палиху ветер гнал снег. Кувалда поднял воротник кожаной куртки, глубже натянул фуражку, переложил в карман кольт. Матерясь, он шел вдоль трамвайных путей, по собственному опыту зная, что в темноте лучше ходить по середине улицы. Арки дворов в такую ночь становились опасными. Он дошел до угла и стал напротив бани. Темень. Внезапно в снежной круговерти мигнули фары авто.
Приехал. Испугался, значит. По приказу Заварзина Кувалда ликвидировал Травкина. Рубин считал, что надо потомить Бахтина в тюрьме, а там он все расскажет, почему Заварзин хочет отделаться от него.
Кувалда сам сейчас поговорит с этим фраером. Заварзин ждал. Из вязкой метельной темени появилась черная фигура.
Заварзин опустил руку и сжал рукоятку маузера, лежащего на сиденье. – Ну вот и я, – рявкнул Кувалда, открывая дверь. Заварзин выстрелил. Трижды. Кувалда рухнул на тротуар.
Заварзин вышел из авто, подошел к лежащему и еще раз выстрелил в голову. Где-то вдалеке послышалась трель милицейского свистка.
Заварзин сел в авто, мотор он не глушил, и поехал на Сущевскую.
Через два часа милицейский патруль Сущевского комиссариата обнаружил на улице труп человека.
– Включи фонарь, – скомандовал старший, – и полез в карман куртки.
– Так, наш товарищ. Семенов, помощник коменданта Бутырки.
– Ты, Егоров, здесь останешься, а мы в Бутырку сообщим. Совсем бандиты распоясались.
Бахтина разбудила музыка. Грустная и щемящая, она доносилась с улицы. Мелодия была удивительно знакома. Он слышал ее в той, прошедшей жизни. Это была музыка утрат и воспоминаний. Невозвратная и нежная. Он встал с постели, подошел к окну. Перед Художественным театром играл оркестр, видимо провожая актеров, закутанных в шубы, в какую-то поездку. Они садились в сани, тесно прижимаясь друг к другу. На здоровые дроги грузили ящики с декорациями. И внезапно Бахтин вспомнил мелодию. Она звучала в финале «Трех сестер». Господи! Как это давно было. Театр. Три милых женщины, рвущиеся в Москву… А может, этого не было вовсе?
– Доброе утро, – сказал вошедший Кузьмин. – Музыка играет так весело, бодро и хочется жить… Помнишь, Саша?
– Помню. Я там, Женя, часто вспоминал господина Чехова. – Там? – Именно. – Но почему? – Да потому, что он талантлив. А талантливые заблуждения для нашей интеллигенции становятся религией.
Бахтин подошел к книжному шкафу, покопался, достал томик, полистал:
– Слушай, что излагает Ольга в финале «Трех сестер». Слушай… «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле…» – Но, Саша!
– Не перебивай меня. Жили три хорошенькие дамы, устраивали вечера с выпивкой и картишками, влюблялись и искали постоянно идеалы… – Ты не справедлив, Саша.
– Я? Тогда слушай финал твоего любимого «Дяди Вани»… «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все земное зло, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собой весь мир…» Это как?
– Саша, как ты можешь, – Кузьмин вырвал у него книгу, – это же прекрасные слова, это же возвышение человеческого духа.
– Женя, мы приняли не ту религию. Русский интеллигент рыдал на банкетах и пил за народ страдающий. Вот и встал страдалец! А знаешь, где те, кто так пекся о его духовности? – Где?
– В Бутырке, а потом в расстрельном подвале. Мы все спасали «вишневый сад», а вдруг услышали – топорики стучат. Что такое? А это, господа либералы, мужички ваш садик вырубают. – Но ты же сам, Саша, любил все это.
– Да, ходил на спектакль, чтобы пожалеть трех сестер. А их не жалеть, а пороть надо было. Идеал либерализма! Вот мы и увидели «небо в алмазах». Заложники. Расстрелы. Разруха. Война.
– Знаешь, Саша, – Кузьмин устало опустился на стул, закурил, – ты потом поймешь, что был неправ сегодня. Не перебивай. Ты говоришь – народ! Да, он страдает еще больше, чем раньше. Все те, кого ты нынче отрицаешь, как людей, исповедующих талантливую, но ошибочную религию, думали совсем о другом. И никто не мог предполагать, что кучка тех же самых интеллигентов, недополучивших чего-то в той жизни, захватит власть и установит кровавый средневековый режим. Мне иногда кажется, что некто послал нам эти испытания, которые будут длиться много-много лет. – Значит, в белых не веришь? – А ты? – Я не верю. – Я тоже. Так что же делать?
– Завтракать, Женя. Я так отощал, что все время есть хочу. Ну, а чтобы беседу закончить, скажу: я
